Может кто-то и не
родился здесь, но прожил всю жизнь, и стал, в конце концов, прахом неотделимым
от всего, что здесь было и всегда будет. Этот человек стал на веке частью
этой земли…
Однажды, я решил
разыскать на старом Севастопольском кладбище могилу моего лучшего другу Генки
Шнайдера. Его жизнь, словно удивительная севастопольская легенда, сотканная из
множества былей, сказочных приключений, невероятных историй и событий. Даже
его, казалось бы, нелепая смерть, часть какого-то мистического ритуала, где
каждый эпизод требует тщательного астрального и астрологического изучения,
осознания.
Погиб давно, лет
тридцать назад – здоровым, крепким. Просто ушел. Исчез за суетой, своей вечно
беспокойной жизни. Лет через десять мы, его друзья, перестали
навещать маму, Марию Семеновну. Она очень тяжело болела, а потом, в
скорости, тоже ушла.
А я все никак, ну не
могу навестить его – то уже поздно, темнеет, опаздываю, то с кем-то возвращаюсь в
Симферополь и торопимся, даже не я, а попутчик, попутчики…
И так, уже много лет
не могу его навестить на месте вечного успокоения. Ну, нет мне оправдания.
Мучаюсь. Вот неожиданно очередная незадача и опять не успеваю.
К сожалению, но только
через годы, понимаешь, что так уж устроен этот мир, - всех вместе – друзей, ну,
там по горам-пещерам, скитаниям по морям-океанам, подводным приключениям…,
можно увидеть, да поговорить-поболтать накоротке, уже лишь только на похоронах.
Даже на юбилеях всех
не встретишь: кого-то нет (э-эх, да не может быть, неужели…), с кем-то
поссорился, давно (если честно, - я не помню почему, что-то нашептали,
наговорили.., вот дорожки и разбежались), кого-то видеть не хочу (когда-то
не захотел выслушать, а мне-то было
худо, а он: «дружище, давай как-то в другой раз, сейчас недосуг…» И все!)… Мелочей море
бескрайнее, без берегов, да жизнь одна и оглянувшись, узнаешь, оказывается она
такая короткая, такая скоротечная.
И вот я опять в
Севастополе, в родном... И опять по несчастью… Умер старый друг, коллега,
подводник, классный парень… Господи, «парень», ему было почти 70! Когда-то мы
вместе ныряли, ходили в бездну, стояли рядом со смертью, и не раз. Это он учил
меня нырять с аквалангом… Учил сурово, жестко, по настоящему. Мне тогда даже
казалось жестоко. Но нет. Уроки оказало, что на всю жизнь. «Гвоздями вбиты» в
сознание. И вот те раз, а ему тогда только-только сорок стукнуло. Я хорошо помню
эту славную гулянку. Так не юбилей же…, а так, замечательно
погуляли. Да-а-а!
Эх, Валера, Валера…
как же ты не уберег себя?
Похоронили – в рыжую,
каменистую землю. Навсегда. С холма хорошо видно море. Хорошо…
Жуть, кошмар, о чем
это я? Что такое «хорошо»?! Он ушел, навечно и теперь будет жить лишь только в
моей памяти, даже его личные, подаренные фотографии, мои дети, ну, в лучшем
случае внуки, выбросят, сожгут. Они его не знают и даже не могут помнить.
Увидят и знать не узнают, кто это. Он живым останется в сознании
лишь тех, кто его знал, как я - работали, дружили, пили, веселились,
печалились, радовались...
А все-таки, это
здорово – далеко-далеко с его могилы видно море, которому он посвятил, все свою
жизнь. А еще Херсонесский маяк. И тот самый, «Стробонов Херсонес». Русские,
когда пришли на эту землю, то думали, что руины античного города были именно
там. Ошиблись. Поэтому и оказалась два Херсонеса.
Не прощаясь, тихо
исчезаю. Помяну дома. Сам. Вспомню, как делили каюту и последний глоток
крымского вина в чужих краях-морях-океанах.
А сейчас, сегодня надо
бы разыскать могилу Шнайдера. Это через дорогу, на Старом кладбище.
Неожиданно
начинает накрапывать дождь. Бежать к машине поздно. Далеко.
Промокну. А к югу, над Балаклавой, над Аязьмой небо синее. Так что, наверняка,
дождь ненадолго. Стою среди могил, притулившись к странному склепу-навесу,
могиле морского офицера: «Дорогому… любимому, вечная память». И ни слова, каким
он был, кем…? «Любящая жена…» А могила не очень-то и ухоженная.
Цветы стали уже почти частью мраморной плиты. Ну, неужели…Ну, что ты несешь, а
вдруг она болеет, уехала?
На ноги льет, но выше
сухо. Уже не лето, сентябрь, по крымским понятиям, еще даже и не осень, но
совсем не жарко. Дождь теплый, только ужасно сиротливо, неуютно прятаться в
склепе, на кладбище, одному.
Где-то за Херсонесом
или еще дальше над Учкуевкой, а может быть, даже над Качей, погрюкивает.
Гроза…. Первая осенняя гроза. А может и последняя.
Ну, не ворчи, не
осуждай, скажи спасибо, что приютил тебя человек в ненастье, прикрыл твою седую
голову и квелое, далеко не молодое тело. Даже задница сухая. Спасибо, Александр
Иванович, царство вам небесное.
А вот рядом, точно
плоть от плоти севастополец-херсонесит. 45 лет назад «…окончил военно-морское
училище имени Нахимова…» Хотя может быть и приехал издалека. Все равно жил
здесь долго…
А я? Прожил в
Севастополе тридцать с лишним лет, но, увы, теперь уже из молекул, атомов,
частиц Симферополя, где и родился. Я часть Неаполя Скифского,
Ак-Месджита, Бахчи-Эли… молекулярный, атомный потомок и родственник тавров,
скифов, сарматов, готов, аланов, крымских татар, караимов, украинцев…
Чуть дальше чопорная,
из лабрадорита массивная надгробная плита и простой, строгий, ухоженный
памятник. Сюда приходят. Помнят…
Вот тебе раз.
Знакомый. Иван Васильевич, здравствуйте. Он был начальником базы флота
Севастопольского морского порта, как говорят моряки, портофлота, а я, почти
пацаном, работал мотористом на первом своем кораблике –
пассажирском катере «Сочинец». Классный был мужик, воевал, защищал
Севастополь, в 42 году был тяжело ранен, кажется даже на лидере «Ташкент», в
последнем рейсе славного боевого корабля, его из погибающего города и вывезли.
Старики-ветераны,
настоящие работяги портовых мастерских – дядя Миша Левин, Петр Иванович
Молостов, дядь Миша Волобуев, матерые моряцюги, что всю войну прошли, отвоевали
честно в рядовых матросах, мотористах, в мичманах… его крепко уважали.
А меня он пару раз
основательно пропесочил. Кричал. Ругался. Ну, так за дело… Вот за что не
помню? Знаю только, что не за «просто так»! Ничего уже не помню, не вспомню.
Вот ведь не отыскалась бы случайно его могилка, то и вообще не вспомнил, что
жил такой человек на Земле. Хороший, между прочим.
Вот такой он, мир
мертвых, но живых для тех, кто их помнит. Эх, хе-хе, хе-хе.
Дождь прекратился лишь
после того, как основательно промочил старое, заросшее кладбище. Возобновляю
поиски. Как же так? Вот и здесь нет, и здесь, и здесь…! А сколько знакомых?
Срываясь с кустов и
деревьев веток, листьев дождинки струями, потоками набрасываются на меня. Похоже, промок
до «насовсем» - нитки сухой не осталось.
А вот и неприятная,
неожиданная новость – плоды какой-то травы достигли зрелости, и наступило время
путешествий для завоеваний новых земель. Местная разновидность мелкого
репейника облепила меня хуже голодных блох после бегства с чердака дюжины
котов. Жуть. Брюки и носки моментально покрываются мелкими шариками-окатышами,
колючими и весьма плохо отдираемыми. Надо же - какая неприятность?
Пытаюсь избавиться. Почти бесполезно. В отчаянии сажусь на мокрую скамейку
у чужой могилки. Начинаю чиститься. Отдираю чуть не жменями. Поиски надо
прекращать. Я заблудился в городе усопших.
На кладбище
никого, кроме снующих птичек: мухоловок, воробьев, изредка синичек. Мелькнула
маленькая стайка чижиков… А вот и еще, кто-то – пара внимательных и умных
собачьих глаз, – а вдруг, что-то перепадет.
Замечаю и еще какое-то
движение. Вот и не один на погосте. По аллее идет с зонтиком девушка. Почти
девочка. Что-то напевает. Возле куста останавливается и собирает плоды. Ничего
себе. Она же их ест! Часть кладет в карман и движется в мою сторону. Подходит к
низкорослой яблоньке, нагруженной небольшими, но яркими плодами. И тут замечает
меня. Вздрагивает.
Я поднимаю руки:
«Здравствуй, дочка!»
- Здравствуйте! –
отвечает она звонким голосом: «Только какая я вам дочка, я вас даже не знаю?»
Мокрая собачка
выбегает из кустов, вызывающе отряхивается и, виляя хвостом, становится между
нами. Понятное дело – охрана.
«Нет, не знакомы. Но
просто ты намного младше меня… вот я и решил… Впрочем, неважно. Я хотел тебе
сказать, что кушать ягоды и фрукты на кладбище нельзя».
«Почему это? – с
напускным удивлением спрашивает она. Да, так, что собачка напряглась, выставив
свою острую мордочку в мою сторону.
«Хорошая у тебя
охрана!»
«Ха! А вы попробуйте
подойти ближе, узнаете!»
«Понимаешь..» – робко
начинаю я.
Но она перебивает и
кивает на могилы: «А они что, не люди?»
Вопрос загоняет меня в
тупик.
«Не в этом дело… –
подбирая слова, пытаюсь, что-то пробормотать в ответ.
Но она ловко срывает с
дерева маленькое, румяное яблоко и с аппетитом, с громким хрустом, откусывает:
«Вон там похоронена моя бабушка, которую я никогда и не видела, она умерла до
моего рождения, а возле ее могилки растет замечательный боярышник. Вку-усный!»
Она протягивает в мою
сторону ладошку с плодами, но только чтобы показать, она меня все-таки, и
правильно, побаивается.
«А вот здесь живут
наши соседи, бабушка Даша и дедушка Вася…» я не ослышался – она сказала
"живут".
«…Его я не помню, мне
было мало лет, когда он переселился сюда, а бабушку хорошо знаю. Мы с ней на
Херсонес ходили купаться. У них на дачке, тут недалеко, росли яблони,
какой-то очень редкой породы, дедушка выращивал, вот их дочка и посадила на
могилке. И что, это нельзя кушать?»
Я теряю дар речи – она
же пришла в гости к своим близким и они, вроде бы, как угощают ее с того
света, из-за Стикса. С другого берега, из-за спины Харона. По крайней меря она
так думают. Нет, она уверена.
«Э-э-э…»- вырывается у
меня.
«Вы, как моя мама -
нельзя, нельзя… Можно! Это от бабушки и от дедушки!
Она срывает несколько
яблок и машет мне рукой: «Попробуйте! Вку-у-усно!
Почти вприпрыжку, с собачкой уходит вглубь кладбища, а я мокрый, посрамленный, облепленный
репейником остаюсь один.
Невероятно, как здесь
все связано – живые с ушедшими, юные сегодня и давно умершие - «она умерла до
моего рождения», но они все намертво привязаны один к одному невидимыми нитями
навсегда. Они часть этой вечной земли. Ее соль и плоть, живые
воспоминания и, казалось бы, мертвая пустота.
Так я ведь тоже ел на
кладбище, и не один раз. И не только на родительский день, на Радуницу и
яблоки, и помидоры, и закусывал ароматными хрустящими огурцами, в пупырышках...
А на Херсонесе отведывал с радостью овощи и фрукты, выращенные прямо среди
руин, под добрую стопку самогона-чачи из слив, что в изобилии росли во дворе
моих друзей возле самой стены древнего города. Как раз там, где когда-то был еще
античный некрополь-кладбище.
Почему же я тогда не
понимал, что все это дары, это подношения тех давних поколений, а может быть и
еще более древних людей – киммерийцев, тавров, скифов, что жили здесь за
сотни, за тысячи и тысячи лет не то что до меня, а и до греков, которые всего
25 веков назад прибыли сюда издалека, чтобы построить новый город,
посадить виноградники, сады, огороды, засеять поля... Создать великую Хору,
своего замечательного Полиса и, умирая, стать частью этой земли – ее вечной плотью.
Они
женились-переженились, любили-враждовали и рождались и умирали. Потом,
потом прошли века и века. Тысячелетия! И все они остались здесь во всех
этих атомах, частицах, в земле, в воде, в яблоках, в ягодах того самого
боярышника…
Мы теперь – это они
когда-то. И ничего не сделать, не переписать, не исправить… Да и зачем? И
можно ли?
