Глава из романа «Другого
времени не будет»
Часть вторая.
Закончилась война и прошло еще восемь лет. Летом 1953
года, через несколько месяцев после смерти Сталина, в наш дом на окраине
Симферополя пришел один из тех странных людей, что сразу после смерти вождя-тирана
наполнили страну - худой, изможденный, с дергающимся глазом. Он, не
представляясь и не здороваясь, попросил позвать Марию, мою маму. Когда она
вышла из дома, спросил, как там дела у Насти, ее сестры. Мама всплеснула руками
и стала звать человека в дом. Незнакомец наотрез отказался, но выпил воды и
взял с собой в дорогу кусок сала и буханку хлебы и, приблизившись к маме,
прошептал, что муж Насти, Алексей, жив и пусть его дома ждут.
А еще через полгода вернулся и пропавший, почти
похороненный человек, а вернее, человеческий образ восставший из могилы. Как
еще можно было объяснить, что за долгие восемь лет он не смог послать о себе
хотя бы весточку?
Ему повезло и он, на всю жизнь, устроился работать мельником в своем же селе,
таким я его и запомнил: худым, сутулым, в белом от муки фартуке, припудренный
той же мукой, которая как маска нависала на щеках и бровях, молчаливым и даже
угрюмым. Он был, на мой детский взгляд, странным человеком. Я никогда не видел,
как он улыбается, не то, что смеется. На его лице всегда была маска-гримаса
скорби и суровости, но за ним вереницей ходили его обожавшие собаки,
кошки, козы и даже индюки, а значит за
этой маской скрывалась добрая душа. Но только скрывалась. У всех животных были
странные немецко-фашистские клички: собаку обязательно звали Геббельсом, кота
Борманом или Кейтелем, а корову непременно Евой. Евой Браун. Колхозный бык, с
которым, когда он бывало начинал бушевать, во всей деревне только дядя Алексей
и мог справиться, звали, конечно же, Герингом. Я помню этого быка и он точно
был похож на жирного фашиста.
Он мог сутками
пропадать на мельнице, там же, к неудовольствию близких, и заночевать, не любил ездить в город,
сторонился большой компании. Сохранились семейные фотографии и на всех он
обязательно стоит с краю, как бы отстранившись.
Так продолжалось много лет. Дети давно выросли и стали
самостоятельными и их дети, его внуки, уже подрастали и однажды, неожиданно,
его, боевого капитана, так было написано на красочной открытке и совсем не
казенном конверте, пригласили на очередную годовщину начала героической обороны
Севастополя. После долгих колебаний, он поехал, впервые, в сопровождении дочери
и зятя, которые жили в Балаклаве, попал в этот город после войны. Он где-то там
отметился и сидел чинно на собраниях, встречах, принимал подарки от руководства
и цветы от пионеров, но за целый день так и не произнес ни одного слова. Он
даже на сцене, как все ветераны, не сказал «Служу Советскому Союзу!»
А потом, ближе к вечеру, когда вышел из столовой, где
всем налили по «фронтовой чарке» и нашел в сквере родню, и… расплакался. Дочь,
которая никогда не видела на лице отца за всю свою жизнь ни единой слезинки,
растерялась. Он плакал и плакал, как ребенок, навзрыд, и все никак не мог
остановиться. Он плакал, как не плачут мужики, и слезы текли просто ручьем,
перекатываясь по глубоким морщинам сурового лица. Остановить его долго не
могли, но потом, он, вдруг, вытер слезы рукавом, как в детстве это делают пацаны, шмыгнул носом и…,
неожиданно улыбнулся:
«Едем в сторону Херсонеса!»
Его, как будто бы подменили и он, впервые за долгие и
долгие годы своего внутреннего затворничества, начал рассказывать. Он за один
вечер рассказал, то о чем молчал всю свою жизнь. Он скрывал то, о чем другие
рассказывали бы на каждом углу. О его судьбе, его удивительных приключениях
можно было бы написать роман.
Вот только не здесь, не в этой стране, где герои были
назначенными, а героизм запланированным, где исчезнувшие, убитые за просто так,
за чьи-то полководческие амбиции, миллионами, солдаты были статистами на
третьем плане хреновой пьесы про войну, а штабные крысы и их стратеги-воители,
наблюдающие ход военных действий, в самом лучшем случае, в бинокль. Они,
похоже, даже не подозревающие и безмерных страданиях посланного с двумя-тремя
патронами пехотинца на смерть. Но они, потом, после войны, выставляли себя
главными актерами этого нечеловеческого, кровавого спектакля. А такие свидетели, как дядя Алексей были не нужны.
Эти горе-герои из теплых и просторных кабинетов или
уютных блиндажей со всеми удобствами, или
из специально оборудованного окопа не могли видеть лиц и глаз тех, кого
они послали на верную и никому ненужную смерть.
Вот только войну, все ее тяготы, вынесли на своих
плечах именно те безымянные рядовые, ратники смерти, настоящие герои.
(Продолжение в следующей
публикации)
Комментариев нет:
Отправить комментарий