Ода страху

Мы пришли из далекого, родного и теплого Черного моря в суровый и холодный Дальневосточный край на небольшом судне «Гидронавт». В трюме нашего судна стоит миниатюрная подводная лодка, всего на двух членов экипажа. Мы должны отыскать новые косяки рыб, скопления крабов и моллюсков. А потом по нашим следам, по составленным картам отправятся в моря-океаны рыбопромысловые суда: сейнеры, траулеры, консервные базы. Но это потом, а сейчас мы только-только начинаем перепахивать дно Дальневосточных морей.

Первые погружения. Первые впечатления. Непостижимо!

На траверсе бухты Витязь в заливе Петра Великого я ухожу под воду с Валерой Фейзуллаевым. Впечатления невероятные: гигантские синие и камчатские крабы, убегающие от нас на цыпочках на своих метровых ногах;  крабы-стригуны, распластавшиеся на илистом пепельно-сером дне; волосатые крабы, спешащие куда-то по своим подводным делам; актинии,  метрового роста, расставившие в разные стороны свои руки-ветви, скорее, финиковой пальмы, чем хитроумного глубоководного охот-ника;  упитанные округлые асцидии, оживляющие подводный пейзаж почти женскими грудями; креветки, прячущие полупрозрачные тельца за актиниями и асцидиями; осьминоги, подозрительно провожающие нас человеческими глазами; рачки-бокоплавы, кружащие вокруг прожек-торов, словно комары и мошки ночью на болоте в свете фонаря… А еще рыбы, рыбы, рыбы: любопытные, пугливые, наглые, безразличные, се-рые, черные, желтые, пучеглазые, зубастые, красивые, уродливые... 

Черное море – пустыня, здесь подводный рай. Адский, мрачный, чер-но-белый, но, судя по счастливому виду обитателей, таки рай. Каждые десять пройденных у дна метров – новые, невероятные наблюдения. Глаза разбегаются.

Я открыл для себя мир животных и растений, о существовании кото-рых, даже не подозревал.

Во время следующего погружения со Славой Поповым на аппарат напала стая кальмаров. Они пикировали, как космические истребители в фантастических фильмах, которые через много лет я увидел на экране в фильмах Лукаса… А тогда, на глубине около 200 метров, кальмары бесстрашно пикировали на забортные светильники. Ударяясь с глухим стуком о пластик прожекторов,  они выпускали струи чернил, замирали на мгновение от боли в нокдауне и, очнувшись, с безумным упорством снова бросались в атаку.

Рейс сулил нам радость открытий и счастье познания.  Мы должны увидеть то, что дано не каждому подводнику.

А потом... Потом на борт поднялся новый начальник экспедиции: молодой солдафон от науки, дальневосточник Витя Мирошник.

Боже мой, как же можно в столь нежном возрасте быть таким сухарем – закомплексованным и твердолобым? Его обуревали только дальне-восточные научные амбиции и приводили в бешенство наши открытия. Ведомственная ревность как будто закрывала для него мир человеческих взаимоотношений. Он был лишен чувства юмора и не замечал даже бес-хитростные морские радости: хорошую шутку, подколку, смешной, но давно надоевший фильм и пересуды о нем, обеденные или вечерние поб-рехеньки, судовой, но мировой чемпионат в домино…

Вначале мы приуныли – рейс и так не очень-то складывался: наш капитан пил беспробудно горькую, всех строил и любовался собой. Его помощники  благополучно меняли на встречных судах и в небольших прибрежных поселках консервы, капусту и муку, а также выловленные в море гребешки, крабов, рыбу… на водку. Мы никогда не делали этого – наш обеденный стол, если бы не эти самые подношения Нептуна, давно бы превратился в зэковский паек времен процветания ГУЛАГа. 

А потом на все махнули рукой. В отчетах писали не то, что видели, а то, что хотел видеть начальничек. Например, тралом подняли на борт несколько тонн розового гребешка, но он, злодей, приказал погружаться совсем в другом месте, чтобы открытие не подтвердилось. Позже в официальном отчете появится резюме: «скопление промышленного значения не имеет».

На первых порах злились, ссорились, пытались что-то доказать, а еще спустя время и мы научились менять дары морей на водку, а иногда и вино.

И потекла нормальная, морская, монотонная, но все-таки жизнь. Нет, не подумайте, что мы, как они там, наверху, пили беспробудно. Подводное дело такая штука, что сильно не пристрастишься: если с вечера принял, то на другой день под водой делать нечего. Да и судовой доктор к подводному аппарату и близко не подпустит.

 И все бы ничего, но появился у нового начальника еще один бзик – ему захотелось приобщиться к подводному делу. Оказывается, мы, севастопольские гидронавты, все видим и наблюдаем не так, погружаемся неправильно. И потому результаты, то есть научные изыскания, получают-ся искаженными, неправдивыми. Их нельзя обобщить и экстраполировать на вверенный ему дальневосточный регион. Собрав научную группу и гидронавтов, он произнес эпохальную речь, суть которой заключалась в том, что если он не совершит погружения, то советская наука понесет тяжелую утрату.

Мы уже собрались поднять дурня на смех, но неожиданно на его сторону встал наш капитан. Я, пилот подводного аппарата, сопротивлялся ровно неделю. За эти дни я пережил несколько скандалов, пять радио-грамм, в том числе от профкома ДальНИИ рыбной промышленности, четыре попытки подкупа, которые я официально требовал зафиксировать как дачу взятки «борзыми щенками», то есть корейской водкой с жень-шенем, три вызова на ковер к капитану и две угрозы быть списанным с судна.

А потом из Севастополя пришел приказ обучить начальника рейса азам подводного искусства и... доложить о погружении в пучину океана. Пришлось подчиниться.

Через неделю мы вышли в точку, указанную начальником рейса, и стальной люк захлопнулся над нами. Без происшествий погрузились и начали набирать глубину: 50, 100, 200... Наблюдаю за Мирошником. Вроде ничего. По цвету ушей – волнуется, но голос пока не дрожит.

Подводный аппарат устроен так, что я – пилот, сижу за пультом управления, а подводный наблюдатель лежит у моих ног перед шестью иллюминаторами, расположенными в передней сфере.  Я могу лечь рядом с ним и управлять аппаратом с помощью выносного пульта, но если нахожусь на своем кресле, то приходится доверять приборам  и лицезреть  напарничка. Так вот, сижу я и наблюдаю пятую точку новоиспеченного «капитана Немо».

За иллюминаторами давно глухая ночь, хотя время на бортовых часах 11 утра. Прожектора не включаю, то есть он ничего не видит, но что-то самозабвенно пишет. На трехстах метрах попросил, чтобы я включил свет. Включаю. За стальной капсулой ни одного живого существа, пустыня. А он пишет. Интересно, что можно писать в дневник погружения, если в бесконечном пространстве не только никто не шевелится, но и глазу не за что зацепиться? Разве что редко-редко мелькнет гребневик. Почти эфемерное прозрачное существо, мигающее бесконечным числом своих ножек-ресничек, с помощью которых гребневик и передвигается в пространстве.  Странное существо, похожее на ягоду крыжовника, путешествующее в океане в поисках крошечных живых существ, называемых зоопланктоном.

Продолжаем погружение: 350, 380, 385... Бортовой эхолот уже «пи-шет» дно. Скоро и мы его увидим.

Мы должны выйти на кромку обрыва, на так называемый свал глубин. От берега морское дно плавно «набирает» глубину, но в какой-то момент обрывается в бездну, переломившись, едва не на 90 градусов. На этой  кромке происходят главные события Океана. Вертикальное, так называемое апвелинговое, течение из глубины «тащит» с собой минеральные вещества. Питаясь ими, здесь размножаются самые крошечные обитатели океана, они становятся пищей более крупных, а тех, в свою очередь, поедают мелкие рыбы и так до самых крупных жителей гидрокосмоса.

На этих обрывах, на прозрачных пастбищах и начинается пищевая цепочка всех массовых рыб: от анчоусов до ставриды, сардины, скумб-рии…

К несчастью Мирошника, в этой части океана кромка свала глубин расположена на глубине приблизительно 410 метров. Я это знаю по при-борам да и по судовой карте. А предельная глубина погружения нашего аппарата ровно 400 метров. Вот тут-то я ему и устрою веселенькую жизнь. Он у меня точно ничего не увидит. Инструкция.

Начальник увидел дно океана и завизжал от восторга. Да я бы и сам закричал от невероятного зрелища: над кромкой парили мириады живых существ. Привлеченные нашим светом, к ним присоединились другие тысячи и тысячи. Вокруг нас кружился гигантский рой креветок, кревето-чек, бокоплавов, рыб, рыбешек, рыбищ, пикирующие ракеты кальмаров и еще какие-то морские жители. Это было феерическое зрелище.

И я, завороженный таинством бездны, опомнился, когда мы плавно ткнулись в белесый, чуть с кремовым отливом ил перед самой кромкой обрыва. Как же можно было так опростоволоситься! Мы стояли на глубине 412 метров, окутанные облаком ила. Через пару минут течение «сдует» муть, и новоявленный Кусто, блин, все и рассмотрит. «У-у-у-у!» – почти завыл я от досады.

Через пару минут перед нами вновь открылось потрясающее зрелище безмолвной, бесконечной, продолжающейся миллионы лет войны за продолжение жизни.

 Мирошник фотографировал, стонал от восторга, записывал, наговаривал на магнитофон... и неожиданно совершил роковую ошибку. Он приказал погрузиться глубже, за кромку обрыва. Я его предупредил, что мы и так за предельной глубиной. Но он сделал вид, что не слышит.

Я включил вертикальные винты, приподнялся над дном и двинулся к кромке. После сложных маневров  мне удалось посадить подводный аппарат так, что хвостовым стабилизатором он стал на кромку каменной плиты. Теперь мы выглядели как знаменитое Ласточкино гнездо, что  нависает над Черным морем у мыса Ай-Тодор. 

Обрыв хорошо просматривался в нижние иллюминаторы.

А вот ощущения? Это как если бы вы стали каблуками на краешек крыши высотного дома, а носки ваших ботинок висели над бездной.

Осмотревшись, я перебрался в нос, к иллюминаторам, к фонтанирующему восторгом Мирошнику, слегка его потеснив. От этого аппарат «клюнул носом» и...  Мы соскользнули с кромки обрыва, оглушительно громыхнув хвостовым стабилизатором по скалам и «пролетев», едва не с десяток метров, замерли на небольшом каменном карнизе.

Ощущения, скажу честно, не для слабонервных. Но меня больше волновали не мои чувства, а поведение первопроходца. 

Краем глаза я видел, как восторг на лице Мирошника сменился испугом, но я продолжал делать вид, что смотрю в правый нижний иллюминатор, беззаботно рассматривая бездну.

Шевелиться было нельзя, я был уверен, что аппарат снова «скользнет» вниз, но странное чувство превосходства над неопытным человеком, над его наконец-то проснувшимся страхом брало верх над благоразумием.

И тут он сказал мне что-то про опасность. Я громко ответил, что это смертельно опасно и через минуту вернулся в кресло пилота. Но как только изменился дифферент, мы вновь начали проваливаться в пропасть. Я видел, как перекосилось от ужаса лицо Мирошника.

Смотрю на глубиномер. Ничего себе, 437 метров. И снова раздался страшный, леденящий душу стук за прочным корпусом – аппарат нижней частью хвостового оперения, ударяясь об острые скалы, даже не пополз, а поскакал вниз, в черную бездну. Этот обрыв заканчивался на глубине двух километров. Представляю, какие у напарника круглые от страха глаза, жаль не видно, он все еще смотрит в иллюминатор или зажмурился? Мне хорошо видно, как  у него дрожат руки, он не может сделать запись в дневнике и в сердцах бросает карандаш.

И, может быть, впервые в жизни, я  испытал едва ли не сладострастное чувство злорадства: ему страшно, он напуган. Он, наверно, уже жалеет, что напросился в гидронавты. И вместо того, чтобы дать ход вперед маршевым двигателем и включить вертикальные винты на всплытие, чтобы аппарат перестал проваливаться вниз, связываюсь с поверхностью.

– «Гидронавт», «Гидронавт», я «Скат», прошу связи! 

Поверхность тут же отвечает:

– «Гидронавт» на связи, мы вас потеряли, вы исчезли с экрана гидро-локатора!

Но я совершенно спокойным голосом начинаю передавать параметры:  Глубина 400 метров, кислорода 20%, СО2 – 0,1,  температура в отсеке +15 градусов, температура за бортом +5, напряжение в батареях в норме, давление...

А он что-то лопочет. Нагибаюсь к нему и спокойным тоном спраши-ваю, что случилось. Он опять, явно боясь выдать дрожь в голосе, что-то говорит мне, я переспрашиваю. А сам краем глаза наблюдаю за глубиномером 441, 443... И тогда он выталкивает из себя, что глубина не 400, а ... Договорить ему не даю: «А ты разве не знаешь, что глубже 400 метров погружаться запрещено?».

Он еще надеялся, что я, может быть, не заметил, на какой глубине мы находимся. Может быть, я не видел этой пугающей, мрачной, черной, океанской пустоты. Но оказывается я все знал!

Догадываюсь, о чем он думал, но, демонстративно отвернувшись от иллюминаторов, больше он не проронил ни слова. Он признался, что ему смертельно страшно. 

Нет, ничего трагичного не произошло, и мы благополучно всплыли, но начальник на банкет в узком кругу людей, посвященных в подводное дело, не пришел. Он закрылся в своей каюте один, никому ничего не сказав. Не стал ничего рассказывать и я.

Через месяц наше судно ошвартовалось во Владивостоке. Береговая жизнь со своими соблазнами и прелестями проглотила нас с потрохами. К тому же в порт зашел наш «коллега», судно Академии Наук «Дмитрий Менделеев» с подводным аппаратом «Пайсис» на борту. Я с радостью встретился со своими друзьями, гидронавтами Сашей Подражанским и Юрой Беляевым. И все морские беды забылись за славной беседой и доброй чаркой.

Как-то поехали мы с Юрой за город, на какую-то дачу побаловаться сауной. И там я под страшным секретом рассказал, что с нами случилось под водой.

 Рассказал взахлеб, и как Мирошнику было страшно, и как у него дрожали руки, как он отвернулся...

Юрка  молчал, а я уже все сказал. Наступила неловкая пауза. Потом он тяжело вздохнул и спросил, неужели мне действительно не было страшно? И я с гордостью ответил, что конечно же нет.

Он еще раз вздохнул, налил себе полную стопку водки, махнул ее, не закусывая, и сказал тяжелым голосом:

– Если тебе не было страшно, то пора завязывать. Тебе пора бросать подводное дело. И поверь, мне жалко не твоего дурака-начальника, мне жаль тебя. Ты, друг мой, похоже, кандидат в покойники.

В нашем сверхопасном деле – страх, нет, не тот, что душу леденит, а тот, что в тонусе чувство самосохранения держит, и так не только под водой, но и в горах, и на скалах, это страховка, спасательная веревка, сигнальная система. Это твой единственный шанс остаться в живых.

 А Мирошник? Да, Бог с ним, он еще обязательно на тебя нажалуется, и ты долго будешь оправдываться, отмываться. Такие люди не прощают даже унижения, в котором сами и виноваты!

Так и случилось, начальник рейса написал множество кляуз и доносов, в которых не было ни слова о том погружении, но было много служебных сказок и былей, в том числе и подводных, в которых он не то что не участвовал, но просто придумал. И мы долго отбивались от комиссий и проверок. Так что, рассказывая эту историю, я вряд ли беру грех на душу.

А что же я? Так распорядилась жизнь, что через год, едва ли по своей воле, я уже не был гидронавтом. Стал журналистом, но слова моего друга помню всегда, только теперь, когда держусь за баранку автомобиля.

Л. Пилунский