Белый рояль. Рассказ моего капитана Михаила Корнеевича Гордиенко

Уже на излете войны меня заприметил адмирал NN и забрал к себе. Не хочу называть его имя, потому что лично для меня он сделал так много хорошего, что язык не повернется, как-то бросить тень на этого человека. Ведь такое поведение было обыкновенным и даже нормальным для того  времени.  Мы были победителями, а значит, так делали все, как во все другие времена победители над побежденными. А особенно те, кто носил большие эполеты и широкие лампасы. Мы, рядовые, что уже про них, окончание войны воспринимал, как личную победу.

Судьба нас свела под Измаилом на Дунае. Послали отцы-командира наш взвод морской пехоты  «оживить» полузатопленную самоходную румынскую  баржу, а в полукабельтове, на наших глазах, бронекатер натолкнулся на мину и взлетел в воздух. На катере кроме экипажа, находилось несколько высоких военно-морских чинов.

Катер затонул почти моментально, экипаж  и большая часть пассажиров погибла, а мне, я все таки родился и вырос в Туапсе и, хоть и просидел в окопах два года, морячком и ныряльщиком был неплохим,  удалось вытащить из воды полуживого адмирала. Потом кинули морского и мне выпало отвозить его в госпиталь и, так как его вестового на катере тоже убило, то он меня к себе и забрал.

Я с ним  воевал,  а потом и служил долго, до самого дембеля - много повидал и хорошего, и плохого. Мужик он был хоть и суровый, но уж, коль ты становился членом его команды, то должен быть лучше всех других команд – накормлен, одет и расквартирован. Особенно это касалось времени, когда наша часть стояла в румынском порту Галац, где работала Контрольная комиссия. А адмирал имел к комиссии какое-то отношение.

Нас у него, кроме трех лейтенантов и молоденького каплея интенданта, было девять душ: вестовой, два ординарца на побегушках, три телохранителя-охранника, повар, водитель почти музейного марседеса-кабриолета, на котором и нам доводилось покуролесить по Галацу и его окрестностям, и меня единственного настоящего морячка-матроса-механика-капитана его командирского роскошного из красного дерева с бронзовыми прибамбасами и финтифлюшками, итальянского катера.

И наступила райская жизнь. Служи – не хочу: одевались отменно – нашли швею она нам за хлеб и крупу форму подогнала так, что дома блатные позавидуют. А  жилье какое было?  Чуть не замок, кого-то графа спутавшегося с фашистским режимом, на берегу Дуная, с внутренним двориком и балконами.  К скудному казенному пайку преподало не только икорки осетровой и селедки дунайской, пальчики облежишь, но и шнапса трофейного, просто немерено. Мы его пить уже не могли - на шмотки цивильные меняли, чтобы после окончательной победы приодеться, как лучшие фраера из довоенных времен. А я умудрился даже старинную шпагу с позолоченной ручкой и адмиральский кортик выменять у какой-то шпаны. Жаль что, когда из Румынии съезжали увести не смог, особист, сволочь, себе забрал, сказав, что предметы конфискуются. А протокол на составил.

 Контрольная комиссия занималась тем, что делила румынское добро между странами победительницами, нашими западными союзниками. Такой дележ у них и назывался репарацией: нам вон тот завод, а англичанам этот; Вон тот катер или там речной буксир нам, а французам вот этот плавкран…

Делили долго и основательно и Галац на это время превратился в большой международный порт: белые-красные, комунисты-капиталисты, ленинские комнаты, бордели, балет, канкан, шансонетки, итальянские певички, индийские солдаты в диковинных чалмах, советские матросики  в бескозырках и клешах, и даже легендарный певец Петр Лещенко. 
Помните песню:

           ... Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

            Развевайся, чубчик, по ветру.
                   Раньше, чубчик, я тебя любила,
                   А теперь забыть я не могу…

Так вот я эту песню слышал своими ушами и не с пластинки, а в исполнении самого легендарного Лещенко… Там в Галаце.

 Все было в том городе, как, наверное, в древнем Вавилоне,Вавилоне, не было только покоя от особистов, разведчиков, патрулей всех стран и народов победителей, назойливых  румынских проституток, детишек попрошаек, да пленных вечно что-то копающих-колупающих и затравлено просящих хоть корку хлеба, хоть бычок-окурок.

В том городе, не очень пострадавшем от войны, долго ничего не происходило. Народ жил своей жизнью: пил, ел, гулял, воровал, работал, следил, патрулировал, дурил, дуркувал, пел…. А большое начальство, при очень больших погонах, своей:  ездили, заседали, ходили в театр, храбрые тайно в увеселительные заведения ныряли, жрали, как не в себя, пили, как не свою жизнь пропивали… . И больше ничего.

На больших закрытых заседаниях решали, кто какое добро заберет в счет ущерба нанесенный гитлеровским прихвостнем Антонеску и его армией, которая воевала против нас.

А когда на бумаге все добро поделили, то во все стороны света и повезли: пароходами, баржами, шаландами, катерами, поездами, самолетами и даже большими бричками, которые в Румынии назывались каруцами.

И вот тут-то все и началось.

Хотя, мы и раньше замечали, как всевозможные румынские просители приносят в наш просторный замок-дворец  коробки, свертки, пакеты, мешки, чемоданы со всевозможными  подарками за какие-то услуги или привилегии. Что было внутри, мы не знали, хотя и затаскивали, куда-то на самый верх, на третий этаж, под ключи и замок, закутанное добро. На нашу ощупь и бережность носителей было ясно, что там нечто дорогое и хрупкое. Ну, например, хрусталь.

Вестовой адмирала, Гришка, по кличке Отрепьев, за внешний вид «что на него не одень – мешком, умудрился один сверток грохнуть о мраморный пол. Внутри оказались осколки изумительной фарфоровой вазы с диковинной росписью – интендант осколки приказал немедленно собрать до крошки и утопить в Дунае. Гришке в лобешник получил и был отправлен в подвал, вроде бы как на губу.  

А еще среди даров от «благодарных жителей Галаца», были неописуемой красоты ковры, да из невиданных зверей шубы, горжетки, муфты и манто. Особенно адмиралу нравились подарки,  до этого ни слов таких не знал, ни зверей: изделия из лисицы-сиводушки и голубого песца. Вестовой их развешивал на балконе внутреннего дворика и легонько выбивал плетенной специальной выбивалкой, чтоб моль не сожрала.

А мы, иногда смотрели на мех и гадали, что за диковинный зверь был обладателем этой красоты? А не в Африке ли, часом,  бегал по склонам Килиманджаро.

Но все это были цветочки по сравнению с тем, что началось после окончания переговорного процесса, когда развернулась массовая погрузка станков и целых заводов, и прочего добра вывозимого в страну Советов за злодеяния фашистско-румынских оккупантов в Одессе и в Крыму.

Тут уж не только «большие погоны», но и рядовой солдат-матрос потащили все на что глаза победителя упали. В большом ходу были швейные машинки, которые поменьше, например, настольные «Зингеры» и швейные иголки. У моего напарника по адмиральскому катеру моториста-механика скопилось килограмм пять этих иголок, как и где он их экспроприировал или на что менял, сказать трудно. Но и мне добрых пол кило от него досталось – за просто так, по дружески. Кстати, ох, как сильно мне эти иголки и две пары швейцарских часов (по паре на одной руке и на другой, вывезенных в Севастополь) помогли выжить уже после дембеля.

Но главным событием экспроприационной лихорадки оказалось задание нашего высокого начальника.

Наш шеф, как неожиданно выяснилось, был большим любителем фортепьянной музыки, и поэтому он поручил нам выяснить где тут завалялся белый рояль. Лучше белоснежный.

Первый мы нашли в глубине сцены местного театра, где еще недавно пел незабвенный и неповторимый Петр Лещенко, сгинувший в одночасье перед самым началом массового вывоза добра. Но у рояля оказался хозяин – итальянский престарелый тенор, как оказалось, но по американской гербовой бумаженции, преследуемый фашистским режимом.

После такого облома мы рыскали чуть не неделю по окрестностям  и … в старинном, уединенном особняке таки надыбали то, что искали.

Нашли случайно. Ехали мимо на генеральском лакированном «мерседесе» и услышали обворожительную музыку. Остановились, зашли и обомлели. Посредине огромного и совершенно пустого зала, как выяснилось за день до нас, старинную мебель вывезли пехотинцы кого-то важного генерала и уже отправили по железной дороге с оборудованием швейной фабрики, куда-то в обездоленную глубинку России, стоит цвета подвенечного платья, огромный рояль. А перед ним малюсенькая, седенькая старушенция, вся в морщинках и в кружевных рюшечках, наяривает нечто уму непостижимое.

Мы постояли, послушали и поехали докладывать начальству о находке.

Вечером этого же дня нам выделили большой лендлизовский «студобеккер», чтобы мы это белоснежную музыкальную штучку экспроприировали. Подъехали, зашли… и что тут началось.

Бабулька оказалось известной пианисткой, к тому же еще и из знатного, благородного, старинного рода. Она взобралась на рояль, легла вниз лицом, раскинула дряблые, худющие руки и страшно закричала, что умрет вместе с инструментом, который ей подарил папа еще в прошлом веке. И таки умерла бы, если бы не личное участие бургомистра Галаца, старого хитрого коммуниста, выжившего при фашистах исключительно благодаря своей невероятной хитрости.

 Так вот этот бургомистр вспомнил про какие-то страшные бабулькины грехи и после долгих, безобразных и нудных, с истерикой и потоками слез батальных сцен, белый рояль с одной отломанной ножкой, уже глубокой ночью, был отправлен в долгое путешествие. Вначале в порт, потом в трюм баржи ,где его, на всякий случай, привалили ящиками с  каким-то заводским оборудованием, потом по Дунаю, Черному морю и в адмиральскую квартиру.

И только через много лет мне довелось, встретился с этим белоснежным чудом, но уже обшарпанным, поцарапанным, кособоким.  На крышке рояля громоздилась великолепная, цветущая китайская роза в деревянной кадушке,  стояли резные, нефритовые слоники, - мал-мала меньше, чудесная японская вазочки, фарфоровые зверюшки и статуэтки танцующих парочек…. 

Я с боевыми друзьями был приглашен на очередную годовщину смерти великого адмирала. Вот только на рояле никто не играл. Думаю, что и крышку инструмента давно никто не открывал. Мы сидели за столом, поминали адмирала, а мне все виделась та малюсенькая старушка, лежащая на крышке чопорного, величественного, тогда белоснежного инструмента и в ушах звучала обворожительная музыка.

(отрывок из повести "Другого времени не будет" )