Несчастье
рыжее
Появилась она на нашем судне перед самым отходом на
помысел, когда уже все было готово: экипаж укомплектован, снабжение на борту,
тралы в трюме, продовольствие в морозилке. Даже карты, морские карты магелланы* уже получили — курс в Атлантику прокладывают.
А вот кока, нашего горячо любимого Михалыча, великого кашевара, специалиста по
приготовлению настоящего морского, украинского борща с пампушками, с чесночной
затиркой и настоящей из старого, ржавого сала зажаркой, списали в одночасье,
вспомнив какие-то древние, давно замоленные грехи. А это рыжее несчастье
назначили на должность верховного главнокомандующего нашим аппетитом.
Так назначают исключительно по блату, то бишь по звонку,
когда и капитан руками разводит в бессилии. Значит, баба или чья-то
родственница и тогда с ней воевать себе дороже, или из чьей-то постели на лыжах
прямо на судовой камбуз прилетела. Но и в этом случае вступать с ней в боевые
действия нет никакого смысла, так как неизвестно, с чьих простыней она
спорхнула. Конечно, могло быть и так, что надоела она, и сплавил ее
какой-нибудь обладатель уютного берегового кабинета от себя и от своей жены
подальше в моря-океаны.
Судя по манерам и рыжей в конопушках физиономии с
оттопыренной в вечном недовольстве нижней губой, птичка она была еще та. Уже
когда выбирали якоря, из достоверных береговых источников стало известно, что
моря она не знала, океан в глаза не видела, судовой камбуз знает теоретически,
с высоты диплома об окончании кулинарного техникума. Все. В трудовой книжке она
много лет значилась инспектором-товароведом.
Но как раз это нас и утешало с точки зрения применения
морского воспитания. Только с другой стороны, а точнее изнутри, из желудка
страшно огорчало. Мы ведь понимали, что и про солянку, окрошку, заливное, шкару*, кхе*, селедочку
своего посола и про тот самый борщ Михалыча надо просто забыть, вычеркнуть из
судового меню, из своего желудочного урчания. А уж про торжественные торты,
праздничные запеканки и марципаны всякие никогда и не вспоминать, чтобы потом,
ночью слюной не захлебнуться.
Нас наверняка ожидал под видом щей супец кислый, с
тоскливо возвышающейся над гладью прозрачной водицы, как необитаемый остров в
океане, одинокой, плохо очищенной картошкой и распластанные в подводном
плавании сильно переваренные бледные, почти прозрачные ошметки капусты, как диковинные обитатели морских глубин.
Армейские котлеты, похожие на подошвы от детских вьетнамок, вывалянные в
прибрежном песке, в которых хлеба больше, чем мяса, и потому с запахом
подгорелых сухарей. Нам надо было готовиться к поглощению неистребимого,
дежурного и вечного морского блюда под незатейливым названием «макароны
по-флотски» в том гадком и скоропостижном исполнении, когда уже
«по-корабляцки», когда без любви, без промывки, без лука, без масляной подливки
и пряного аромата и, главное, самое главное, без заботливых, ловких,
трудолюбивых и умелых рук с мозолями и ожогами от вечной шинковки, нарезки,
промывки, прожарки, доводки, пропарки…
Мы это знали наверняка, мы это проходили за долгие годы
того, что называется по-научному «морской практикой», а по-народному
«обрастанием задницы ракушкой».
Ну разве мог Михалыч, к примеру, накормив бурдой, от
которой глаза в карман не спрячешь, выйти на палубу и обыграть в нарды дракона* или деда* или вечером «забить козла» в кругу великих и
пристрастных болельщиков маслопупов*? Да никогда, ибо знал он, многоопытный, добры они, друзья-коллеги по дальнему
плаванию и не в тоске по дому, потому что отвели душу одни в столовой, а другие
в кают-компании славной, пахнущей землей и родиной, едой. Добрая кормежка, радиограмма да редкое
письмецо — вот и все их душевное спокойствие.
Как только мы стали огибать мыс Херсонес, так и врезал
нам по левой скуле приличный зюйд-ост, и выяснилось, что новая кокша еще и
склонна к тяжелой форме морской болезни.
По причине непригодности каюты для проживания после
приступов этого непростого заболевания, к которому был склонен, как говорят, и
великий британский адмирал Нельсон, Несчастье Рыжее провело остаток ночи на
диване в кают-компании. А мы, естественно, вошли в Босфор, так и не познав
кулинарных способностей новенькой.
Так начался наш долгий шестимесячный рейс в океан.
Несчастье звали, как она представилась, Элен Максимовна, по паспорту Ленка, с
первого глаза, просто Рыжая, а за глаза так и вовсе Несчастье Рыжее.
И все самые страшные наши опасения подтвердились: мы
забыли о настоящей морской пище, мы ели или недожаренное или подгоревшее мясо,
те самые подошвы под видом котлет, слипшиеся в единый комок макароны, полусырую
перловку-шрапнель, отбивные, о которые ломали зубы акулы за бортом. Если она
готовила пюре, то, не сомневайтесь, в нем обнаруживались вообще сырые
картофелины, а если нам подавали так называемое рагу, то вперемешку с мясом то
тут, то там в тарелке возвышались жалкие горки развалившегося нечто, что должно
было быть картофелем тушеным. Да что там продукты, требующие фантазии и
великого умения, она умудрялась даже гречневую кашу, которую испортить можно
только весьма постаравшись, сделать совершенно непригодной для употребления.
На нашем судне пал, закончился великий морской обычай
поесть власть, вкусненько, так, чтобы облизнуть снизу ложку и брякнуть ею о
тарелку и от удовольствия крякнуть, говоря от души поварам «спасибо», чтобы
потом утереть рукавом пот, как от тяжелой, но удовлетворяющей внутренние и
душевные потребности работы, выйти на палубу, на свежий морской ветерок и
погутарить, и закурить смачно, и забить послеобеденного «козла» или просто,
взглянув на горизонт, залететь за него далеко-далеко, домой, окунув себя в
домашнюю, земную негу, мимолетную меланхолию. Вот она, сила кулинарного
искусства: добрый обед и минут тридцать-сорок полета.
Всего этого мы лишились, потеряв душевный покой и
сладкий сон. Однако к концу первого месяца, когда мы уже тяжело вкалывали,
добывая стране рыбу, ропот на судне как бы иссяк, если не совсем, то поутих
сильно. Причем первыми прекратили ее ругать самые большие горлопаны, бузотеры и
правдолюбцы рогатые*.
Выяснилось, что эта стерва по вечерам, одевшись в
легкое, земное платьице выходит на шкафут и, прикрыв свое рыжее личико
платочком, всхлипывает, глядя куда-то вдаль. И текут ручейки слез, и ветер
подхватывает подол, и мелькают белоснежные трусики, и вокруг вьются
истосковавшиеся по женской ласке мужики, а она им рассказывает сквозь слезы о
несчастной любви, о трудном детстве…
Через две недели в столовой уже роптали лишь только
мотористы и мукомолы, а старший командный состав, в кают-компании, палубой
выше, давился малопригодной для употребления пищей в ожидании развязки.
Еще через неделю
замолчали и маслопупы, а мукомолам, бузившим дольше всех, неожиданно было
указано, как представителям касты неприкасаемых, на дверь в связи источаемым
ими сильным и неприятным запахом тухлой рыбы, от которого Несчастье, видите ли, подташнивает.
С того момента неразлучная парочка мукомолов была
отлучена от столовой и имела право появляться там, лишь приняв душ (а он, в
связи с трудностями с пресной водой на каждом океаническом траулере, выдавался
далеко не каждый день) и переодевшись чуть не в парадную форму.
Старпом, несмотря
на жалобы подвергшихся дискриминации по профессиональному признаку, решил в
ситуацию не встревать, а боцман, старый морской волчара Иван Иваныч, который
лет двадцать назад начинал свое морское дело на тюлькином флоте после Батумской
шмоньки, Батумской мореходной школы, а значит, точно знавший, что другого
запаха в мукомолке и не может быть, неожиданно глубокомысленно произнес, что,
мол, от мукомолов действительно воняет. И это уже был удар под дых.
Вскоре на камбузе стали замечаться и вовсе занимательные
и неожиданные происшествия. К утру, например, лишив себя сна и отдыха, кто-то
добровольно и тайно умудрялся начисть два ведра картошки, а в другую ночь —
кто-то нарубить мясо на бефстроганов на весь экипаж, причем со знанием дела,
добротно и в стиле Михалыча, позже выявились специалисты-любители и знатоки
приготовления тушеной ставриды-шкары и тоже на весь экипаж. И пошло-поехало.
К концу второго месяца Несчастье, повеселев и
приободрившись, принялась по утрам заниматься утренней гимнастикой. Она
выходила на пеленгаторную палубу в облегающей спортивной форме и вяло так, как
бы дразнясь, выделывалась гимнастическими па (аж никакой фигуры), но на
обозрение глазеющих моряков и в то время, когда завтрак должен уже стоять и
стыть на столах… А он и стоял, но не ей приготовленный и не ей расставленный.
Однажды, глядя в бинокль вперед на бак, где возле
носового огня метрах в двадцати от
надстройки стояло в сумерках, задумчиво глядя вперед, вдаль, в бледно-голубом,
чуть не бальном, развевающемся на ветру платьице, Несчастье Рыжее, наш капитан
грустно, но внятно изрек старую, но меткую фразу: «На третьем месяце моря даже
самый страшный крокодил для моряка уже краше Бриджит Бардо!»
Это и был триумф нашей поварихи, к ней не лепилось такое
звучное морское слово кокша. Что говорить нам, если даже многоопытный и мудрый
Михаил Корнеевич Горденко, моряк от Бога, несущий, как собственную седую и
упрямую шевелюру, морские традиции и приметы, вслух признался, что в этом худорлявом,
кривоногом, по-юношески угловатом и плоском женском теле, содержащем несносный
характер, никчемность и бездарность, спрятана такой невероятной силы хитрость и
изворотливость, что она уже есть часть нашего экипажа.
Он смирился с этим, несмотря на то, что давным-давно все
со всеми перессорились, все в чем-то друг друга подозревают, следят и
подглядывают. Ревность ходит по судну именинницей, Злость ватажком, а
Подозрительность и Глупость шеренгами, но это мы, это наш экипаж.
Она действительно сводила всех со всеми, натравливала матросов на механиков,
умудрилась поссорить старых друзей тралмастера с рыбмастером, почти извела
добрейшей души человека гидроакустика Юрку Корчагина, по кличке Павка. И только
за то, что однажды он при ней пропел старую дурацкую песенку:
Рыжая, рыжая, ты на свете всех милей,
Рыжая, рыжая, не своди с ума парней…
Этого хватило, чтобы он появлялся в столовой только
тогда, когда ее там не было, пусть праздник, пусть кино, пусть собрание.
Обязательно находился кто-то, кто посылал его подальше, а он, обидчивый, и
исчезал.
Талант ее расцвел
в тот период рейса, когда, как говорят моряки, «если судить по тоске за
женской лаской, то давно домой пора, а если по заработанным деньгам, то еще
рановато».
Единственным человеком, кого она не трогала и против
кого не интриговала, был капитан. Он был табу, вне досягаемости ее
поползновений, возможно, и желаний, чего не скажешь обо всем остальном экипаже
без исключения. А единственным
человеком, с кем она была в откровенно дружеских отношениях, был маркони* Вовчик Ширяев, молоденький, небольшого
росточка, бесшабашный парнишка, полгода как дембельнувшийся из армии и не
имевший за душой ни судьбы, ни квартиры, ни родственников, ни денег. Были у
него лишь надежды, молодость и юная
тростиночка-жена, выпускница и воспитанница одного с ним детского дома.
Но то была особая дружба — в любое время дня и ночи, без
очереди и записи она звонила по радиотелефону куда-то на большую землю и
подолгу разговаривала с таинственным кем-то, о ком никто, кроме маркони, ничего
не знал, но и он часто, в нарушение всех на свете инструкций, когда она
разговаривала, стоял бедолага в коридоре, потупившись.
Мы понимали, что это была дружба по расчету, ибо за
глаза она и про него говорила всякие гадости.
Она, это Несчастье Рыжее и была владычицей нашего
траулера, домоуправительницей, слухо- и сплетнераспространительницей,
красавицей, уродиной, милашкой, крокодилом, злой и задушевной бабой
одновременно. Причем для каждого члена экипажа в разное время всем тем, что и
перечислено.
Единственное, в
чем была постоянна стерва, так это в том, что она, валандаясь со всеми по
чуть-чуть, ни с кем романов настоящих не закручивала. Про таких говорят
«динамо». Тут уж она была железной — никто на судне не мог похвастаться, что был
с ней в близких отношениях долго, больше недели, или, тем более, с уверенностью
сказать, что спал с ней. Чего не было, как все думали, того не было.
Она
манипулировала отношениями, как профессионалка, как картежный шулер картами.
Как только дело доходило до самого главного, так претендент переводился в стан
врагов. Оттопырив больше обычного свою нижнюю губу, она пренебрежительно
бросала: «Ты перешел границу!» Но тут же появлялся следующий, почему-то
уверенный, что ему-то она достанется точно. Как метко кто-то из уже отлученных
заметил: «В пограничных войсках чуть не весь экипаж уже отслужил». Между тем,
количество врагов у Несчастья Рыжего росло по мере того, как приближался конец
рейса.
Примерно
за месяц до последнего трала пришла из
нашей береговой конторы радиограмма о продлении рейса еще на два месяца. Как
всегда, кто-то приуныл, домой собравшись, а кто не очень, в надежде больше
деньжат заработать. В связи с этим наше судно должно было перейти в другой
район промысла, так как на это время года здесь иссяк рыбный косяк. Только мы
почему-то не спешили с переходом. Работаем в полсилы, в полтрала, гоняемся за
косяками сутками и вылавливаем почти пшик.
Естественно, все с вопросами к капитану — так и так,
почему болтаемся на месте, а он в ответ: «Транспорт ждем и баста!»
Чего ждать, если рыба идет плохо, суточный план давно не
вытягиваем. Какой смысл транспортный
рефрижератор ждать, когда у нас еще и полгруза рыбы нет в трюме?
Через недельку и транспорт подгребает. Мы на палубу
вывалили, во все глаза смотрим, все-таки из родного порта судно и какая-никакая
почта опять же.
Как всегда, по трансляции: «Палубной команде по
швартовому расписанию стоять!» И ба! На палубе транспорта наш дорогой, родной
Михалыч, поварского дела кудесник,
списанный ни за что ни про что перед самым отходом, рукой машет. Что за диво?
И выяснилось, что еще месяц назад наш судовой доктор,
бывший когда-то на берегу главным врачом родильного дома, своим недремлющим и
многоопытным оком даже под сплошной веснушкой на лице нашей поварихи обнаружил
пигментные пятна, подтверждающие подозрительную и не случайную округлость
увеличивавшегося с каждым днем животика. Доктор вычислил, а капитан
шифрограммой, а так было положено, чтобы не позорить честь советского рыбака,
доложил куда надо о том, что Несчастье собирается стать матерью. Причем
счастливый отец будущего младенца, судя по срокам, обретал не где-то там на
берегу, а затаился именно здесь, на борту нашего изголодавшегося траулера.
По тем далеким и теперь былинным временам, когда в
стране победившего Октября секса вообще не существовало, — это было неслыханное
происшествие, приравниваемое к самогоноварению и самоволке в иностранном порту,
почти преступлению со всеми вытекающими последствиями и выведением на чистую
воду всех виновных. Дамочке, естественно, после этого дорога в океан была
заказана, а мужика с позором лишали выездной визы — прощай загранплавание.
Сообщение-новость, как и обмен поварами, а именно для
этого был выписан из родного Севастополя наш друг, кухонный кудесник, случились
так быстро, что экипаж не смог и не успел не то что прийти в негодование,
наговорить гадостей и обидных слов коварной рыжей обманщице,
но и рассмотреть на прощание ее поганые, кривые ноги и тощую фигуру, коими пять
месяцев все и любовались.
Она сгинула, и мы молча расстались с ней навсегда.
А на судне тот же час воцарились мир и согласие.
Помирились друзья-тезки усатый тралмастер Сан Саныч с бородатым рыбмастером Сан
Николаичем — теперь они дружно, как прежде, попыхивали трубками на шлюпочной
палубе, о чем-то подолгу балагуря. Снова душой компании стал Юра Корчагин,
оказывается, большой шутник и просто кладезь смешных морских историй. Мукомолы
Семен и Иван, забегавшие перекусить по-быстрому, так как там, в трюме работа,
работа, садились, непуганные с краешку в столовой и больше никому не казались
вонючими. По утрам истошно не кричал на уборщиков боцман за крошечную соринку,
найденную на нижней палубе перед входом в рыбцех, будоража забывшихся в сладком
сне, отдыхающих после вахты. Матросы не лаялись подолгу перед сменой из-за
перепутанной в сушилке робы. В кают-компании теперь обсуждали больше береговые,
чем судовые новости, и даже вспомнили, что кто-то занимается политикой и что она вообще есть, а
в столовой вчера вечером, оказывается, показали классный фильм.
На судне наступил покой: никто ни на кого не дулся, друг
за другом не следил, не говорил вслед гадостей. Все радостно поглощали самые
изысканные блюда в исполнении трудяги Михалыча.
Но до самого захода в родной порт все без исключения
боялись даже шепотом произносить ее имя. Каждый раз, когда так или иначе
заходил разговор о временах ее царствования, чуть не полэкипажа как
завороженные низко опускали глаза и принимались пристально рассматривать нечто
таинственное и загадочное в глубинах своих тарелок.
Лишь только один
несчастный маркони-радист тяжело вздыхал: выяснилось, что он, бедолага, и есть
самый пострадавший. Мало того, что официальный грех, хотя, кажется, без
последствий, пал именно на него, безвинного, так она, стерва, проговорила по
радиотелефону едва ли не всю его зарплату, о чем он получил официальное
уведомление из берегового радиоцентра.
Эх, молодость, молодость, но какая наука.
1 Магелланы — штурманская
команда, помощники капитана.
2 Шкара — уложенная на противень в один ряд, чаще всего
мелкая ставрида, пересыпанная луком и специями и без масла запеченная в
духовке. Самое простецкое, несложное в приготовлении, но вкусное и любимое
блюдо на траулерах.
3 Кхе или кхё — корейское блюдо,
кубики сырой, жирной рыбы (белуги, осетра,мерлина, рыбы-меч…), пересыпанные приправами,
перцем и луком и выдержанные в уксусе, а лучше в свежевыдавленном лимонно соке.
4 Дракон — боцман.
5 Дед — старший механик.
6 Маслопупы — мотористы и
механики, члены машинной команды.
7 Рогатые — матросы палубной
команды: тральцы, рулевые, боцманская команда.
8 Маркони Гульельмо итальянский физик, официально признанный в мире
изобретатель радио, традиционно его именем называют судовых радистов.
