Кукарача в Южной бухте

А вы помните эту старую мексиканскую песенку?

 А кукарача, а кукарача

 Память сердца моего…

Говорят под эту мелодию прошла вся мексиканская революция начала прошлого века. И любили ее и федералисты, и сторонники Франсиско Мадеро, и сподвижники Панчо Вилья и Эмилио Сапато, и даже гринго-американцы. Под эту мелодию женились, умирали, рождались, пили, ели и танцевали. Позже «Кукарача» попала в страну Советов, немножко поучаствовала и в нашей кровавой революции и, так как красные вожди были солидарны с мексиканским народом,  разудалая песенка не попала в список запрещенных музыкальных произведений. Она поплыла по мирной советской жизни, как мексиканская народная песня.

На мотив этой песни уже в нашей стране написано такое большое количество куплетов и частушек, в том числе и весьма неприличных, которые распевали в моем детстве не только урки и, но и вполне приличные люди, что сегодня вспомнить настоящие слова, а уж на испанском.., невозможно. А я, может быть, их и не знал.

Но мелодия запомнилась навсегда. Она въелась в память, как «В лесу родилась елочка», как «Здравствуй, страна героев», но вот по какому поводу.

Я с детства хотел быть моряком: бредил, носил бескозырку с малолетства. Ради моря я бросил попытку выучиться на геолога, переехал в Севастополь и вот моя заветная мечта сбылась. В неполных 18 меня приняли работать в морской торговый порт. Полгода поработал учеником слесаря-дизилиста и вот оно море: меня взяли на пассажирский катер  «Сочинец» мотористом. На морском жаргоне – мотылем, а так как возрастом и статью не вышел, то до поры мотыльком.

Суденышко стояло в ремонте у причала, но по утром я слышал плеск воды за стальным корпусом и гордость за самого себя и причастность к тем, кто бороздил моря и океаны под белоснежными облаками парусов, переполняло мой юношеский дух! Я – моряк!

Это теперь, оглядываясь через всю жизнь, так и хочется добавить – с  печки бряк. Но тогда…

Старший механик «Сочинца» Борис Иванович Глухов, человек бывалый, «повидавший и познавший так много морей, что, как тогда говорили моряки: «у него ракушками вся задница поросла», подозвал меня к себе поближе, пощупал едва наметившиеся мышцы на руках и глубокомысленно сказал: «кожа есть – мясо нарастим». Меня отправили в машинное отделение, где я должен был каждый божий день вытаскивать из под огромного, как я решил, судового двигателя тяжеленные чугунные чушки, утопающие в черном отработанном масле с грязью, пылью и мусором. Я должен был их обтереть ветошью, покрасить свинцовым суриком и уложить обратно. Чушки были так сказать «мертвым» балластом, то есть грузом уложенным на днище для остойчивости судна навечно. На небольшом, водоизмещением двести пятьдесят тонн, судне их было, как мне показалось, уложено, не меряно, тоннами. Первую шпацию, а это пространство между двумя шпангоутами, я чистил ровно три недели. Руки до локтей уже не отмывались, а черные цыпки покрывали, все мое нежное, не знавшее такой грязи отродясь, почти детское тело. Ночами мне снились эти проклятые чушки, преследовал запах задохнувшегося масла и грязи… и больше ничего.

К концу месяца меня уже не радовали морские шорохи за бортом, шепот морской волны и запахи моря. Я добирался до своей койки в общежитии и падал замертво. Иногда у меня не было сил поесть не то, что сгонять в кино, прошвырнуться по проспекту Нахимова или Большой Морской.

Вторую шпацию, а это еще две тонны чугуна, я вычистил за неделю. А зачем, – решил  я, - вытаскивать, да что там, выдалбливать ломиком глубже четвертого ряда эти долбанные железяки? Ну, кто проверит?

На третью шпацию ушло три дня – я не углублялся ниже второго ряда. В четвертой ровные ряды чугуна я аккуратно вытер сверху почти до блеска и в самом конце рабочего дня в пятницу выкрасил густым суриком и вприпрыжку, не очень устав, отправился не в общежитие, а по каким-то юным делам. В субботу сгонял в парную, почти выпарил те, въевшиеся в мое тело цыпки и выковырял черную масляную грязь из-под ногтей. Потом в общежитии долго нежился в чистой, белоснежной постели, принюхиваясь к неистребимому запаху машинного масла, а вечером даже прошвырнулся по Приморскому бульвару. Лафа-а!

Утром в понедельник меня вызвали в каюту капитана и я решил, что  обман мой открылся и наказание неотвратимо. Понурив голову зашел в каюту, но странным образом, и не обнаружил  грозных лиц: капитан что-то писал, сменный механик Слава Грязнов, почему-то лыбился, глядя на меня. Грозным был лишь стармех. Я стоял, а они сидели и молчали.

Потом Борис Иванович поманил меня пальцем, взял мои руку в свои мозолистые, шершавые, в шрамах и отметинах жизни, ручища, внимательно осмотрел ладони, внутреннюю часть предплечья, потом пощупал  мышцы и глубокомысленно, глядя прямо в глаза, сказал:

«Руки вымыл на три с плюсом, но не надо было запускать, мышцы появились, но надо подкачать, мозоли пока только в два ряда, а должны быть в три, но слава богу кровавые уже сошли».

 Помолчал, потом похлопал по плечу и весело сказал:

«Морской экзамен на смекалку ты сдал. Не на отлично, конечно, но на хорошо точно. Один твой предшественник через месяц такой работы сбёг, другой чистил чушки три месяца, а ты понял, что их чистить не надо через полтора!»

 Каюта наполнилась громким, от души, раскатистым хохотом.

Я никогда не забуду своего дурацкого состояния – я ведь не понял, я просто устал. Я не догадался, но сообразил, что надо смеяться со всеми и над самим собой. В тот день мне дали отгул, но выкатить бутылку марочного Массандровского портвейна пришлось выкатить. Только мне не налили по причине  малолетства.

А через неделю мы впервые подняли якорь, отдали швартовые и пошли по фарватеру Южной бухты туда, туда, мимо Царского и 70—го причалов, мимо Минной и Телефонной стенок, мимо Графской, мимо Павловского мыска, мимо Артбухты, мимо Хрусталки, к бонам, к сетям перегораживающим тогда вход в бухту, в море. Мы шли на ходовые испытания, на мерную милю, в открытое море.

Вот так я и стал настоящим моряком.

Как только мы прошли траверз Константиновского равелина, мой капитан Саша Холопов вызвал меня в рубку и вручил черную, еще ту бьющуюся пластинку, как потом говорили – диск  и спросил:

«Пользоваться умеешь?»

Я утвердительно кивнул головой.

«Тогда, вперед! И на полую дурь!»

Я «нырнул»  в радиорубку, установил диск на проигрыватель и … над морем поплыла задорная, бессмертная «Кукарача».

Почти год за нами охотились все на свете диспетчеры, проверяющие, службы, парткомы, месткомы, нам зачитывали жалобы жителей, гостей, боевых экипажей, но мы регулярно на подходе к Графской пристани включали на полную мощность громкоговоритель на мачте и над просыпающимся городом звучала «Кукарача». Нас преследовали и наказывали, нас ругали и проклинали, у нас отняли проигрыватель, потом реквизировали магнитофон, но мы приносили новый, новые и подставив его к микрофону судовой трансляции подходили к Графской с неизменной «Кукарачей»

Это был гимн «Сочинца», это был гимн нашего, моего первого экипажа, это был мой гимн, мелодия моего посвящения в моряки.