Здравствуй, чужая милая

 

Первый и последний раз я видел его в Севастополе. Почему так – спросите вы? Ну не был я почитателем его голоса, его таланта. Я был из другой эпохи, из другого мировосприятия. Мне бы песню возле костра, под треск углей и простенькие гитарные аккорды послушать, или битлов  на всю катушку, во всю дурь врубить, так чтобы соседи стенку крушить начали, а он…

Известный советский певец, мэтр эстрады, участник войны, орденоносный Николай Щукин со своими романсами и популярными песнями должен был выступать в Матросском клубе, что громоздится в самом центре города на площади Ушакова.

Несколько дней кряду я равнодушно скользил глазами по многочисленным афишам, расклеенным по всему городу, с портретом уже далеко немолодого, лысеющего певца – ну какое мне дело до артиста чье время прошло безвозвратно и его гастролей в город-герой.

Тогда с благоговением и восторгом ходили на звездного, почти юного Муслима Магомаева. Как говорил мой друг Генка Шнайдер: «Слушая Муслима,  девчонки кипятком писают!» В те годы уже гремели другие кумиры,  иные имена –  Лещенко, Хиль, Мулерман, Ободзинский... На их концерты собирались толпами, стадионами. Билеты скупали задолго до гастролей, в бесконечных очередях, к встречам с ними готовились, о них говорили, а тут какой-то давно отправленный в тираж…

Однако приятель на мое замечание про «уже далеко не молодого Щукина и его теперь уже никому ненужное творчество» едко заметил: «А ты сходи на концерт, послушай, а уж потом будешь ехидничать».

Не стал я возражать, и через пару дней из праздного любопытства отправился концерт. И тут выяснилось, что попасть на Щукина не так-то и просто – аншлаг. От неожиданности я как-то сразу не сообразил, что за фанаты в таком невероятном количестве пришли услышать своего кумира: кассы были наглухо закрыты, хотя и стояла приличная очередь, а вокруг то и дело кто-то отчаянно, почти истерично кричал: «У кого есть лишний билетик?! Билетик! Билетик..!»

И только когда случайно с рук мне достался билет чуть не на последний ряд балкона, я успокоился и понял – меня окружают не просто немолодые, а старенькие почитатели творчества народного артиста. Это были в основном благообразные бабульки, кто с палочкой, а кто и с костылем, кто-то с внучками или далеко не молодыми дочерьми, соседками… Кого-то прикатили и в инвалидной коляске…

Было такое впечатление, что я попал на собрание ветеранов или, в те времена знаменитую, очередь за дефицитными продуктами для участников войны и персональных пенсионеров.

Но даже в душе ехидничать у меня уже язык бы не повернулся – так трогательно держали они тоненькие, недорогие букетики цветов, может быть купленные за последние деньги с крошечных пенсий. Как искрились их восторженные, подслеповатые глаза, как тщательно они поправляли свои давным-давно не модные, безнадежно устаревшие, поношенные кофточки и платья, беленькие, безукоризненно накрахмаленные и наутюженные воротнички. Все на этих бабульках и старичках было так тщательно выстирано и выглажено, что их можно было отправить на прием и к английской королеве…   А как румянились испещренные морщинами от переживаний и прожитых лет щеки? А маникюр? А древние парусиновые босоножки, напомаженные зубным порошком, а туфельки лодочки из давних, довоенных бабушкиных шухлядов и сундуков..? Да, что там бабушкиных  – это молодо-зелено, скорее прабабушкиных!

Он вышел на сцену, сильно прихрамывая, почти припадая на одну ногу и зал взорвался. Такими искренними аплодисментами я уверен не одаривали даже проникновенно душевную Майю Кристалинскую, даже непостижимо романтичную Эдиту Пьеху…

Теперь, прожив долгую и далеко не однообразную жизнь, я могу с уверенностью  сказать, так хлопали только Щукину, так, наверное, хлопали только красным вождям в далекие времена искренней веры в Светлое Будущее.

Они, Его поклонники, тащились в прямом смысле, едва волоча ноги, через весь зал, чтобы взглянуть ему в глаза, протянуть, передать из рук в руки, три крошечных ромашки, букетик чайных роз, сорванных со своей клумбы у старенького домика, где-нибудь в глубине Корабельной стороны на какой-нибудь Третьей Линии Бомбор, или Пластунской   улицы… . Они несли ему открытки, альбомчики, тетрадки, скорее всего с дневниками и признаниями в любви, стихами и поэмами – он принимал подарки, размашисто ставил автографы на билетиках, своих портретах, фотографиях, внимательно слушал их проникновенные слова, целовал их старые, почти восковые, натруженные руки…

Так длилось долго, казалось бесконечно и когда, наконец, иссяк поток почитательниц, а сцена была завалена цветами он вдруг выпрямился, кивнул головой и аккомпаниатор грохнул своими гибкими пальцами по клавишам рояля и, наклонившись в зал Щукин запел:

Здравствуй чужая милая

Та, что была моей..

       Зал внезапно, как по команде затих, наступила гробовая тишина. Мне показалось, что все как один, весь зал, все его слушательницы и слушатели, ожидали именно этой песни, этих слов…

Кончилось одиночество

И на глазах слеза

Поцеловать мне хочется

Дочки твоей глаза…

Я никогда больше, не до и не после того вечера, не видел, чтобы столько людей рыдали навзрыд, всхлипывая и размазывая едва подведенные глаза и накрашенные дешевенькой помадой губы, не стесняясь и не прячась – они плакали за своей неудавшейся молодостью, несчастной, искалеченной голодом, лишениями, бесконечной работой без отпуска и выходных, не случившейся жизнью..  Они плакали за не удавшейся любовью, не родившимися или воспитанными в одиночку детьми… Они рыдали за своей искалеченной судьбой, за ушедшей жизнью, что пролетела, как скорый поезд мимо маленького полустанка, где он никогда и не должен был останавливаться…

Прошло много лет. Судьба распорядилась так, что я стал моряком, обошел полмира, хлебнул и соли морской, и тоски по дому, жил больше в чопорном, праздничном Севастополе, чем в родном, любимом и расхристанном Симферополе. Однажды после дальних и долгих странствий заехал домой, встретился с друзьями. Решили, как тогда говорили, прошвырнуться по городу. Было достаточно поздно и уже стемнело. А центр-то нашего города тогда не так ярко освещался, как нынче, но еще светились витрины знаменитой «девятки» – гастронома № 9 и ярко выпячивались в черноте надвигающейся ночи огромные окна-ветрины, еще того, еще «живого» ресторана «Астория».

Теперь от всей этой старой-престарой красоты вычурного дома, остались руины, как после страшной войны. Сбереглась лишь лицевая, передняя стенка-фасад с теми самыми прибамбасами и выкрутасами былых строителей и архитекторов на что неспособны нынешние. Все остальное здание кануло в Лету. Укрепленная замысловатой металлической конструкцией, стенка в три этажа вот уже несколько лет пугает прохожих своей зыбкостью и пустыми проемами окон и дверей теперь ведущих в никуда.

Окна первого этажа, точнее глазницы и дверной проем с шелковыми занавесками, когда-то скрывали от любопытных посетителей самого презентабельного и роскошного симферопольского ресторана.

Здесь в «Астории» играли известные всему городу музыканты – Аркаша, Илья Бакши,  иногда сюда заглядывал и лучший из лучших ресторанных скрипачей Борис Григорьевич Мардер. О, а какие здесь пели песни, а как танцевали? Как шаркали настоящий вальс..? А танго? А фокстрот? А какие здесь подавали котлеты «по-киевски», а цыплят «табака»..? Вспомнишь – заплачешь, представишь – слюнки потекут! 

 И всегда, во все времена в эту ресторацию не так-то легко было и попасть – разве что по-блату, по рекомендации, по приглашению, на семейное или какое иное торжество за месяц вперед на заказ, но опять же, по личной договорённости. А публика какая собиралась? Уму непостижимо…

Так вот, идем мы с друзьями  по улице и неожиданно видим, что у «Астории» клубится небольшая, но странная толпа – какие-то старушки, парочка дедков и все очень даже преклонного возраста. Я аж испугался – а не беда ли какая? Подходим ближе, что такое – они еще и рыдают: «Не случилось ли чего?» Они как-то замялись, а потом самая бойкая, в цветной косыночке, аккуратно так одетая с палочкой в руке: «А что нельзя?»

«Что вы, что вы, можно! Только что?»

А бабулька в ответ: «Так вы не знаете? Нам сегодня обещали дважды спеть любимую песню. Вот один раз уже поплакали, ждем второй!» - с трудом выдавила она сквозь комок в горле, нервно постукивая палкой о тротуар...

И уже, когда мы перешли дорогу и оказались возле здания, когда-то симферопольского почтамта, а теперь Дома художников, услышали, как грохнули клавиши пианино, заголосила скрипка и надтреснутый голос Аркаши вонзился в наши души, в наши нервы словами грустной и теперь уже забытой песни:

Здравствуй чужая милая…

Та, что была моей.

Как бы тебя любил я

До самых последних дней.

Прошлое не воротится,

Не побежит слеза,

Как целовать мне хочется

Дочки моей глаза…