Город моего детства

Я родился на окраине Симферополя – маленького, южного суетливого городка, пропахшего степной пылью, пряностями и, теперь уже забытыми и никому не известными, травами, фруктами и овощами.

Мое детство. Ласковые,  добрые руки Матери; сильные, мозолистые руки Отца; шершавый, горячий язык моего первого и лучшего друга – лукавого лохматого дворового пса Трезора.

Наш старый двор и дом, и огромный орех, на котором я познал, к неудовольствию моей Матушки, радость трехмерного мира. С тех пор двухмерный оказался для меня плоским и скучным. На  всю жизнь. Навсегда.

За хозяйственным двором был огород и маленький сад – мир зелени, мир радости и удивительных открытий, мир игр и первой любви к земле.

 Гигантский сенной Сарай – вселенная неопознанных шорохов и тайн, страна огромных жужжащих синих Шмелей, оглушительно скребущихся внутри толстых досок-стен. Не без страха можно было приставить ухо к шершавой, грубой, неструганой доске и послушать шмелиные песни.

Коровник – теплое пристанище самого главного существа нашего дома – кормилицы семьи коровы-буренки. Царство таинственного появления на свет огромных,  мычащих, пучеглазых телят. Источник едких и сладких запахов – навоза, прелой соломы, ароматного крымского сена, парного молока, молозива…

Чердак – королевство вурдалаков и ведьм, пугающего прикосновения паутины и перехватывающего дыхание запаха неземной пыли – прибежище всего черного и зловещего.

Крыша – пункт пристального наблюдения за окружающей местностью, пространство  испытания страхом. Ах, сколько тайн я открыл с крыши нашего дома, сколько дней своего детства я провел на теплой, красной замечательной черепице-марсельке, что долгие десятилетия укрывала нашу обитель.

Подвал – там должен хорониться Харон, хранитель Аида, но в глубине дома, в подполье, среди запаха мышей и сырости, никогда не было страшно. Это было королевство бочек, ларей, картошки, буряка-свеклы, редьки, моркови, кадок  с квашеной капустой, солеными огурцами, моченными яблоками… В темной утробе нашего большого дома томилась стройными рядами, взводами, ротами в ожидании своей участи армия бутылей, банок, баночек, пузырьков, бутылок, заполненных всем, чем только можно поразить воображение случайных гостей, и удовлетворить самый изысканный вкус прошеных друзей и родственников.

На долгих четыре месяца главнокомандующим в нашем доме становилась матушка, а штаб-квартира семьи перемещалась в летнюю кухню, где чуть не круглые сутки что-то варилось, тушилось, парилось, булькало, шкварчало, жарилось, коптилось, топилось, томилось... Из кухни плоды кулинарного искусства отправлялись в тот самый подвал, и долгие-долгие месяцы слякотной осени, капризной зимы -  то ли все еще осени, то ли уже весны, и яростной, светлой и яркой весны, извлекаемые на свет Божий соления и сладости, варенья и джемы, приправы и соусы, окорока и тушенки, наливки и настойки становились предметом гордости семьи  и украшением стола. Все эти несметные яства могли  потрясти самых изысканных и привередливых гурманов.

Матушка очень любила цветы, и летом наш  двор у дома, отделенный от всей остальной земли высоким деревянным забором, превращался в настоящие, буйствующие цветами и разнотравьем Джунгли, где можно было спрятаться и превратиться в ковбоя, индейца, золотоискателя, путешественника…

Перешагнув через деревянную калитку, прямо из джунглей  попадаешь в мир села, мир, едва  ли похожий на безликий и скучный городской двор –  на сельское подворье, в котором  вечно кудахчут куры-несушки, суетятся цыплята, всхлипывая, грохочут индюки, крякают утки… И над всем этим царством задорно и звонко оповещал окрестности о своем величии белоснежный, большой, с вычурным элегантным хвостом, ужасно важный, с неправдоподобно огромным красным королевским гребнем, жизнерадостный петух - хозяин двора: ккук-ка-рре-ку!

Улица – манящая, ничейная территория, где есть все, чего нет в твоем дворе. Русло речушки,  впадающей в океан Вселенной.

Школьный сад – Шервудский лес моего детства, страна Робин Гуда и его друзей.

Дикая, вольная, необъятная прерия – заброшенная розовая плантация, тогда на самом краешке города, переходящая в беспредельную пойму Малого Салгира. Там были и болота, и травы выше моего роста, и развалины каких-то строений, как разрушенные дома первопоселенцев Дикого Запада… Да что там – на реке стояла заброшенная водяная мельница, и настоящий водопад, что низвергался в небольшое озерцо. А вокруг бродили опасные племена враждебных индейцев – стайки пацанов с Красной горки, Сергеевки, Чокурчи, Бор-Чокрака, Старого города, вокзала, Нахаловки…

Мир детства моего. На месте розовой плантации давным-давно жилые дома – блеклые близняшки-хрущевки и обшарпанный Дворец Культуры Профсоюзов. Там, где колыхалось бесконечное зеленое море разнотравья – Гагаринский парк.

От всей Вселенной Моего Детства остался один орех -  некогда грандиозное, величиной, как мне казалось, с секвойю, а теперь маленькое и грустное дерево, зажатое с трех сторон многоэтажками-великанами, а с четвертой -  моей старенькой, слегка причепурившейся, школой, что учила меня уму-разуму, а теперь обворовала сама себя на тот самый разбойный лес, превратившийся в  лысины спортивных площадок. Впрочем, где нынче отыскать в городской сутолоке, среди бесконечных запретов и страхов Города, таинственный лес, или хотя бы клочок прерии? Как уберечь детвору от снующих со страшной скоростью, ошалелых и вездесущих автомобилей и их обезличенных наездников без головы и сердца?

Самым обыденным средством передвижения моего детства были трамваи. Старенькие, симпатичные стальные жители моего детства -  то ли шведские, то ли бельгийские -  трамваи бороздили мой город, наполняя его скрипом и стоном, и стуком, и звонким призывом: трам-трам, та-ра-рам.

Из центра города в нашу сторону, на Бахчель и выше, выше, на верхотуру Красной горки, ходил Трамвай №2. Его можно было догнать, вскочить на подножку и мчаться. Да-да, мчаться – понятие скорости тоже изменилось за эти годы. Мы мчались навстречу неизвестности под восторженные взгляды одноклассниц и неодобрительные - взрослых. Ах, как замечательно выглядели эти городские корабли. Особенно Первый Номер, взбиравшийся на горку улицы Ленина, бывшей Лазаревской. Он, состоящий ровно из одного вагончика, был произведением искусства. Вагончик скорее напоминал перемещающуюся этажерку с вычурной крышей, чем стеклянно-стальное средство передвижения. Даже голос этого чуда отличался от сигналов его двухвагонных собратьев – двоек, троек и четверок. Он был тоньше, звонче и мелодичней.

Как много прошлой прелести потерял мой город, когда с его улиц исчезли эти симпатичные создания.

Все в детстве не так: другие мерки и мерила, другие ценности, другое восприятие пространства, радости... никогда в моей жизни не будет больше таких ярких и восторженных праздников.

Новый год: пацаном до двенадцати ночи я не дотягивал и рано засыпал, но утром ни свет ни заря, набрав в карманы пшеницы, отправлялся вместе с братьями поздравлять родственников. Дядюшки, тетушки ждали нас, добро улыбались, а мы пели:

А в полі, в полі сам Господь ходив,

Діва Марія їсти носила,

Їсти носила, Бога просила,

Щоб Бог уродив

жито-пшеницю,

Жито-пшеницю, всяку пашницю...

Сію-вію-посіваю

З новим роком вас вітаю...

Потом нас одаривали и угощали, и мы шли в другой дом, к другим родственникам, и  снова пели, и снова нас одаривали...  пропустить, забыть кого-то было запрещено. Это была страшная обида.

И сыпалась пшеница в память о моих древних предках. Это  было языческое священнодействие. Так было много лет, много веков до нас, но так уже не будет никогда.

Рождество, или, точнее, Різдво – праздник рождения, появления на свет обыкновенного мальчика, таинственным образом превратившегося в Бога.

Вечером в сочельник с большим белым платком, связанным уголками крест-накрест, с уложенной внутрь тарелкой, наполненной священной кутьей, я обязательно отправлялся к своей крестной маме - тетушке Рузе. В ее доме громко тикали настенные часы, горели свечи, мигала лампадка, а тетушка, стоя на коленях, молилась, и я становился рядом… А потом меня угощали, и я уходил в ночь...

Рождество – самый запретный праздник моего детства, праздник, о котором нельзя было рассказывать ни в школе, ни друзьям.

Восьмое марта – первый праздник весны и первых цветов, подаренных самой  любимой и самой красивой девочке. Первый, робкий букетик белых подснежников…

Пасха – праздник чудеснейшего Воскресения, превращения страшного несчастья в щемящую радость. Я не помню, чтобы в этот день было пасмурно, или шел дождь. Это был праздник солнца и кулинарного искусства.

Стол ломился от лакомств, блюд и  деликатесов, простых и диковинных: холодец, салат мясной, салат рыбный, жаркое, индейка с яблоками, рыба жареная, фаршмак, селедка керченская под шубой, селедка норвежская-атлантическая под яблоками, заливное из рыбы, копченая королевская рыба-осетрина, царь-балык из белуги, камбала-калкан, тушеная в томатном соусе с луком ... и, конечно же, пасха творожная, куличи, политые сбитыми белками и посыпанные крашеным пшеном: большие и маленькие, огромные и крошечные, писанки и море крашенок, крашеных в отваре из ореховых листьев и луковой шелухи…

Собирались гости, сидели долго, до глубокой ночи – шутили, смеялись, пели песни. Самые низкие голоса – отца и дяди Николая, самые высокие – матушки  и тети Рузи:

..Ганна воду, воду несе,

А Роман воли пасе-е-е…

Я засыпал под звонкое украинское песнопение, улетающее в ночь, в бархатную, еще прохладную, но уже обещающую духоту южного лета.

Троица – удивительный праздник, напоминающий, что все люди от земли, от степи, от поля. Добрый праздник, переполненный запахами душистых, свежесорваных трав – чабреца, душицы, мяты, парного молока с полынной горчинкой. Праздник изначального степного простора, воли необузданной, бесконечной. Праздник моих предков, любивших степь до беспамятства, и всегда, из глубины веков, бывших частью этой степи.

 На Троицу мы всей семьей уезжали в село Аджи-Ибрам, расположенного невдалеке от Симферополя, – к  тете Насте, маминой сестре, и дяде Алексею, ее мужу. Их небольшой домик, примостившийся у северного склона глубокой балки, был для меня связующим звеном с предками.

Даже сейчас я могу закрыть глаза и увидеть, как колышется зеленое, с сединками ковыля, бесконечное море степи.

Горсть земли моей, горсть тоски моей, мир детства моего, под бездонным, оглушительно синим и прекрасным небом благословенного Крыма.