Последний чайник

Без  малого  пять  месяцев  мы   в  океане. Работаем день и ночь без выходных, праздничных, отгулов, прогулов. И все эти долгие месяцы мы ни разу не видели земли: океан, океан, океан. Далекий берег Мавритании можно увидеть, лишь поднявшись на ходовой мостик, ярким всплеском луча локатора на восток от нас — то с левого борта, то с правого. Мы тягаем тот проклятый трал вдоль западного берега Африки, таскаем на палубу несчастную рыбешку, морозим ее и в аккуратных картонных коробках отправляем за тридевять морей в родной порт, а оттуда ее повезут по железной дороге куда-то дальше, дальше по всей стране огромной…

До окончания промысла остается чуть больше месяца, и все, как бы случайно, все чаще и чаще говорят про далекую и желанную землю, про заход на Канарские острова, в вожделенный Лас-Пальмас, мечту каждого советского моряка. Ах, этот город-красавец на острове Гранд-Канарья, уютно пристроившийся у подножья потухшего вулкана. Город-порт, наполненный колониальными товарами сверх меры, сверх мыслимых и немыслимых мечтаний и представлений каждого, кто тянет тяжелую рыбацкую лямку, чтобы законно поправить свое земное существование.

Те из моряков, кто не в первый раз должны были ступить на райскую землю, место паломничества счастливых туристов и несчастных рыбаков, уже прикидывают маршрут — от самых дешевых базарчиков поблизости от причала, где шмотки горами: чатырдагами, джамалунгмами, громко и призывно расхваливаемые хозяевами индусами, до чуть подороже и чуть пониже вершинами пестрого барахла магазинчиков в глубине портового предместья Ла-Лус, с не менее темпераментными испанскими продавцами.

Другие же, для кого диковинные и заваленные сверх безобразия прилавки, не то что в Союзе, лопающиеся от изобилия джинсов, трусов, рубашек, кепочек, кофточек, тапочек, лифчиков, платочков и прочая, прочая, прочая, — невидаль, все это представляют по рассказам и советам бывалых и знающих точно, только цокают языками да качают головами, уже мысленно распрощавшись с жизнью на склонах непокоренных вершин копеечной роскоши.

А что им еще остается делать, коль всего этого райского изобилия они никогда не видели и представить себе не могут, так как выросшие в полупустыне товарного Калахари родного советского магазина, они в первый свой выход в Город Грез обязательно будут похожи, скорее, на пингвинов, заблудившихся в тропическом лесу, чем на людей, заглянувших в универмаг по случаю.

 И все мучительно подсчитывают, кому и сколько выплатят звонкой испанской песеты, прикидывают, кто что за эти деньги купит, и мечтают, как подойдет судно к родному мысу Херсонес, как бросит якорь у входа в Камышовую бухту, как, дождавшись окончания таможенного шмона,  обнимут своих близких: жену, детишек, матушку, тещу, кума-свата… и раздадут подарки, и подсчитают семейную прибыль.

Все так погрузились в уже земные грезы, что радиограмма об усилении борьбы с алкоголизмом и пьянством на советских судах дальнего плавания, во исполнение  Постановления самого мудрого на свете Политбюро ЦК КПСС, всех просто повергла в шок, так как накануне, всего за несколько дней то этого, с транспортного рефрижератора на наш борт были перегружены пятидесятилитровые бочки замечательного крымского винца для утоления тропической жажды. И за обеденным столом, упрев от приема пищи и легкого вина, отдаваться канарским мечтам было особенно сладостно.

В те времена каждому моряку, работающему в тропиках, было положено по рациону и медицинским показаниям по полстакана сухого вина в день. Но так уж случилось, что замечательный, кисловатый, чуть хмельной и солнечный напиток закончился давно, и теперь нам выдавали по стакану каждый день: один белого, другой красного, — наверстывая упущенное на радость экипажу. Не жизнь — малина.

И вот счастье кончилось.

Первый помощник капитана, то есть товарищ комиссар, — а нигде в мире, ни на одном корабле во всем белом свете, во все времена от Ясона и Перикла до Дрейка, Нельсона, Сагайдачного, Нахимова и Колчака не было такой должности, такой профессии, чтобы надзирать за идеологической правильностью экипажа, — собрал всех в столовой команды и торжественно зачитал историческое Постановление. Это был конец слабоалкогольному раю. Кто-то робко попытался вставить свои три копейки, взывая к совести, что, мол, Родина нам вроде бы как задолжала, но был посрамлен грозным вопросом читающего Постановление, вчера еще большого любителя опрокинуть стаканчик-другой: «Кто сказал?»

Собственно, мы и так знали и даже не сомневались, что наше родное, заботливое и мудрое Политбюро и лично товарищи Горбачев с Лигачевым знают, что делают, и уверенно, семимильными шагами ведут нас к победе коммунизма. Но с вином они, похоже, все-таки перестарались. Понурые, мы разошлись по судну, а наш начпрод со вторым помощником капитана, то есть те, кто отвечают за всю судовую провизию, в сопровождении первого помощника и двух представителей судового комитета побрели в трюм опечатывать бочки с вином.

Во время обеда, казалось, экипаж собрался на поминки, — стучали ложки, то тут, то там слышались тяжелые вздохи, никто громко не разговаривал, а вечером, впервые за долгие и долгие месяцы морского заточения всего два человека смотрели кинофильм: один зритель — первый помощник капитана и — моторист по штатному расписанию, а по совместительству киномеханик.

Стрекотала старенькая «Украина», ломанный-переломанный, чиненный-перечиненный кинопроектор, и на светящемся экране силуэтом распластались далеко за окружность стриженой головы огромные уши судового идейного вдохновителя.  

Он долго делал вид, что фильм смотрит с радостью, в удовольствие, но в начале второй части таки его смыло в каюту. Минут через десять ко мне зашел рулевой матрос и сказал, чтобы я поднялся в каюту капитана. Делать нечего, слово капитана на судне закон. Поднимаюсь. За столом сидят второй помощник, начальник радиостанции и старинный друг хозяина каюты, тралмастер Иван Сидорович. Сидят понурившись, но перед каждым стоит граненый стакан, а в центре стола большой эмалированный чайник, в котором по утрам в кают-компании подают чай.

Капитан молча кивнул мне на пустой стул. Я сел.

— Друг мой, — вздохнув, сказал капитан, — выяснилось, что этот служака, чтоб ему пусто было, опечатал все бочки с вином, но второй помощник случайно, совершенно случайно, уже с утра готовился к обеду и вот… — он кивнул в сторону чайника, — налил один.

Я понимающе кивнул, а Иван Сидорович, разгладив свои огромные, на пробор, лихо закрученные, с проседью усы, протянул жилистую, большущую руку к чайнику и разлил по стаканам ароматное белое вино.

— Будьмо! — сказал капитан и, не чокаясь, выпил.

— Будьмо! — хором, но очень тихо, как заклинание, повторили мы, и по нашим душам и сердцам разлилось это чуть кисловатое, чуть терпковатое, замечательное, южнобережное, славное и несравненное по вкусу крымское вино.

Повторили.

Все крякнули и занюхали кулаками, и Сидорович произнес свое традиционное:

— Каждый может выпить, но не каждый может крякнуть!

 И все снова выпили и тихонечко крякнули, и поругали власть, и высказали предположение, что там, наверху, на самом верху, без сомнения, имели в виду, что-то иное, но внизу некоторые элементы докатились до запрета тропического довольствия.

Мы пили, как будто прощаясь с добрым другом, и, выпив до дна, до последней капли, поблагодарили капитана за то, что он организовал эти славные проводы с последним чайником вина, и разошлись.

Я спустился в свою каюту и едва  успел раздеться, как в  дверь  постучали. Это был моторист в робе, с неизменной, как все работники машинного отделения, ветошью в руках. Он сказал, что старший механик, давний мой приятель по другим рейсам в океан, Сан Саныч Александров, приглашает меня в свою каюту. Я даже встревожился, а не случилось ли чего?

В каюте стармеха на столе стоял большой алюминиевый чайник, в котором по утрам в столовой команды подают чай.

— Вот, — сказал  Сан Саныч, — удалось урвать последнюю морскую радость, три литра доброго, славного, крымского винца. Последний чайник счастья.

За столом сидели третий и четвертый механики и друг стармеха, судовой акустик Паша Кочергин. К моему изумлению, здесь в чайнике вино было красным, но нисколько не хуже того белого, что всего несколько минут назад я пил в каюте капитана. Разве что чуть более терпкое.

 В отличие от чопорной капитанской компании здесь собралась люди попроще, и разговор был пооткровенней, но власть хоть и ругали за дурость, но все же как-то вяло, а про Политбюро ни слова.

Далеко за полночь, наговорившись и обсудив все политические и экономические вопросы необъятной страны победившего Октября и прокляв всех на свете капиталистов-империалистов, а без сомнения, виноваты в нашем горе-беде были они, слегка покачиваясь я добрался до своей каюты, но дверь закрыть не успел — в проеме появилась небритая физиономия моего соседа, боцмана Николаича, который робко спросил меня, а не хочу ли я отведать последний стаканчик доброго, славного, крымского винца, которое совершенно случайно залежалось в его кладовке.

Признаюсь честно, отказать я не смог, но, обнаружив на столе боцмана огромный, прилично помятый, видавший морские виды, а, значит, скорее всего списанный и припрятанный про запас в глубине одной из многочисленных боцманских шхер, чайник, в котором когда-то подавали по утрам чай в столовой команды, я уже перестал удивляться, но как и когда попал в свою койку — не помню. Помню только, что власть ругали отчаянно, а про Политбюро рассказывали анекдоты. 

Утром, хорошенькое дело утром, на моих часах было почти десять, меня разбудил стук в дверь. Пересилив (кажется, таки перепил вчера), головную боль, я открыл дверь и чуть не отшатнулся: на пороге стоял  хорошо выбритый, но в спортивном костюме первый помощник капитана. Грешным делом, я решил, что начались разборки вчерашних винно-чайниковых полетов, и приготовился к худшему, но комиссар, плюхнувшись в диван, сказал:

— Слава Богу, додумались перейти в новый район промысла, пусть хоть экипаж немного отдохнет!

Мы действительно куда-то резво бежали, без трала, без привычной суеты и забот, хотя еще вчера никто никуда не собирался переходить, да и на старом месте неплохо ловилась рыбка, но промолчал.

— Душновато тут у тебя, — неожиданно сказал комиссар, хотя, если честно, кондиционер работал на полную мощность, и в каюте было холодно и свежо.

— Да, — согласился я, еще не соображая, к чему он клонит.

— Так может, заглянешь в мою каюту? — спросил он робко, что было на него, вечного хозяина положения, вечно нападающего и ругающего, совершенно не похоже.

— Можно, — сказал я и поплелся, несчастный, мечтающий опохмелиться, а не участвовать в каких-то разборках, еще поспать, а не сидеть на…

Мои горестные мысли закончились моментально, ибо на столе просторной каюты первого помощника капитана я увидел большой фарфоровый чайник.

— Вот, —  сказал комиссар, так уж случилось, что позавчера я совершенно случайно взял свою порцию винца, славного, кисленького, нашего крымского да вдруг сегодня и обнаружил в своем холодильнике. Ну не выливать же?

Я согласился с ним, и мы, прихлебывая из фарфорового чайника, части  судового торжественного сервиза, погрузились в долгую и счастливую беседу про далекую родную землю, про то, что и на самом верху бывают некоторые перегибы, например, с тропическим вином, но, в целом, сошлись во мнении, что политика Партии и Правительства правильная, верная, замечательная. И бороться с пьянством в стране Беспробудного Пьянства надо, ой как надо!

А вино у первого помощника было розовым, искрящимся и светящимся и просто замечательным: чуть кисловатым, ароматным, несущим щедрость солнца и благодать крымской земли.

Ровно сутки мы куда-то бежали, как уверяли штурманы-магелланы, пытаясь отыскать самые лучшие, жирные, самые тучные и огромные косяки сардины или сардинеллы. Похоже, что не нашли, так как вернулись в тот же район и получили нагоняй от начальника промысла, окопавшегося со своим штабом на огромном транспортном рефрижераторе «Рижский залив». 

За прошедшие сутки я еще раз побывал в каюте капитана и отведал замечательной конспиративной жидкости приглушенного солнечного цвета из эмалированного чайника, в котором подают чай в кают-компании. Дважды в каюте старшего механика, где мне посчастливилось отведать некоего отменного напитка для утоления тропической жажды красного цвета из алюминиевого чайника, в котором подают чай в столовой команды. И трижды в соседней каюте у боцмана, где попивали розовый изумительный по вкусу тропический напиток из чайника, в котором когда-то подавали чай экипажу.

После этого на судне наступило трудовое затишье без всяких развлечений. А еще через день-другой все забыли о том, что когда-то на судне вообще обедали с вином. Мы теперь запивали котлеты, рагу или макароны по-флотски обычным компотом из сухофруктов, а вместо вина нам выдавали стакан сока. Слабое утешение, но такая нам выпала доля.

Заканчивался  последний месяц работы, и мы уже вот-вот должны были сниматься с промысла, как вдруг откуда-то из высоких береговых кабинетов пришла радиограмма, предписывающая нашему экипажу поделиться продовольствием с экипажем грузинского траулера. Ну, поделиться так поделиться, нормальная практика среди рыбаков, но в перечне продуктов, подлежащих передаче, значилось пять бочек сухого тропического вина.

Совершенно естественно, это вызвало страшное волнение и возмущение нашего экипажа. Все бегали, кричали, громко судачили, ругались почем зря. Но одни выражали свое негодование совершенно искренне, а другие с ехидством. Но для всех это была все-таки ужасная несправедливость, ну, как же так, им, потийским рыбакам, выходит, можно, они, что там, все кучерявые, а мы лысые? Почему это для нас постановление ЦК КПСС закон, а для них нет? Морякам грузинского управления океанического рыболовства досталось даже за то, в чем они точно были не виноваты. Им припомнили, как еще два месяца назад, когда в одном затаенном месте, как говорят рыбаки, наш траулер напал на «грибное место», где валом повалил самый дорогой за тонну для экипажа морепродукт кальмар, неожиданно появились «грузины», и кальмара как ножом отрезало. Сглазили.

В общем, возмущению не было предела. Старший командный состав собрался на ходовом мостике. Больше всех возмущались капитан, первый помощник, старший механик и примкнувший к ним боцман.

Он высказывал мнение, что таким образом разлагается морское братство, что это недопустимо, когда одним можно, а другим нельзя. Старший механик почесал затылок и высказал предположение, что рыба таки гниет с головы, при этом глубокомысленно поднял палец вверх. Капитан хотел было его поддержать, но, оглянувшись на первого помощника, в сердцах высоко поднял правую руку вверх и резко опустил вниз.

— А вы знаете, что они мне ответили по рации, когда я им напомнил, что есть соответствующее постановление ЦК?

Он помолчал, выдерживая паузу и оглядывая собравшихся.

— Их первый помощник меня  целый час уверял, что на вверенном ему судне все как один совершенно согласны с постановлением о борьбе с пьянством, но, во-первых, грузины и так никогда не пьют, хотя там добрая половина экипажа русские,  это я точно знаю, а во-вторых, это, мол, вино они пить и не собираются, просто у капитана на следующей неделе день рождения, круглая дата — 43 года, и они в этом вине замочат шашлык для всего экипажа и нас приглашает. Всех.

После этих слов первый помощник, чтобы прекратить дебаты, как-то робко, неуверенно и тихим голосом приказал второму помощнику приготовить бочки к передаче на грузинский траулер. На том и разошлись.

Перед обедом в мою каюту заглянул боцман и, тяжело вздохнув, спросил:

— И что мы теперь будем делать?

Я рассмеялся:

— А вы скажите, что вино скисло!

— Так в том-то и дело, что оно действительно скисло! – совершенно искренне и очень грустно сказал боцман, и голова его исчезла.

Еще минут через десять ко мне заглянул первый помощник:

— Старина, ты представляешь, во всех пяти бочках, а это ни много ни мало 250 литров, отменное крымское вино прокисло. Ужас! Я даже не поверил, только что с капитаном спускались в трюм. Проверяли. Пробовали. Чистый уксус. Скисло. Напрочь. Сейчас собираем судовую комиссию. Тебя, кстати, тоже включили.

Я утвердительно кивнул:

— Понятное дело, скисло, жара, тропики.

Помолчали.

— Да, кстати, — вдруг оживился первый помощник, — Нас перед обедом приглашает капитан, у него осталась последняя заначка, ты же сам знаешь, он из малопьющих. Вот потому и осталось.

— Знаю, знаю, — поспешно поддакнул я, уже мысленно приобщаясь к вожделенной струйке замечательного, чуть терпковатого, пронзительно душистого вина, пахнущего солнцем и далекими горами родного Крыма, вырывающейся из носика эмалированного чайника, в котором по утрам в кают-компании подают экипажу чай.

Интересно, где же они столько уксуса взяли?