Старая шляпа Пушкина

Он был самым известным уркой Бахчели, самым молодым Вором в Законе в Симферополе.

Его и на самом деле звали Александром, а кличку «Пушкин» он получил за упрямые и удивительные рыжие, кучерявые волосы, которые никогда не вырастали до шикарной копны волос, как в детстве, в отрочестве. Как у настоящего Пушкина на картинках. Кучеряшки не успевали вырасти между посадками в тюрьму или, как говорили воры, ходками.

Саша был просто классным вором. С такой легкостью, никто и никогда в нашем городе не мог открыть за считанные секунды любой замок, на любой двери, любой квартиры, дома или конторы, почти моментально, найти самый замысловатый тайник с драгоценностями и деньгами, взломать сейф.

Он никогда не брал ничего, кроме денежных купюр и золотых украшений, в которых знал толк и мог отличить любую стекляшку от настоящих брюликов, рубинов или изумрудов.

Опера, если в обворованной квартире на видном месте валялись облигации и мелкие купюры, или бижутерия точно знали – здесь был Пушкин. Не брал он никогда и облигации, похоже из принципа, в каком бы количестве не находил.

Он забирал деньги и драгоценности, спрятанные так тщательно и так  «надежно», во всех этих шухлядах, шкафах, комодах, столах, сервантах, тайниках…, что такие, как Пушкин, их находили запросто. Но он никогда не оставлял никаких следов, никаких улик. Никогда.

А ловили его случайно и сажали только за жестокие драки и пьяные дебоши.

Говорят, а я это слышал много раз, Саша входил в квартиру, тщательно вытирал обувь, осматривался, как бы вычисляя, куда именно эти хозяева прячут свое самое-самое. Потом прямиком подходил к месту схованки, удивляясь, ну, каким же нужно быть лохом-простаком, чтобы так бесхитростно прятать деньги и драгоценности… и всё.

Никогда не брал чемоданов, портфелей, сумок. Краденное, рассовывал по карманам и легко уходил: гулять, прожигать жизнь, обнимать и любить лучших девиц, девах, дам, кралей…  Поил, ублажал почитателей, корешей, друзей детства, случайных людей, изумленных и испуганных его щедростью, за страшные деньги мог заказать оркестрантам исполнить десять раз кряду вальс-бостон и танцевать с какой-нибудь красавицей до изнеможения. 

С невероятной невозмутимостью встречал  самые неожиданные повороты  жизни, не трясся  от страха, не менялся в лице при внезапном появлении милиции. Умел, до ярости довести судей и заседателей, делая вид, что тщательно изучает стены и потолки судов.  А потом со скучающим и безразличным видом выслушивал приговор, наблюдал искренние слезы близких и фальшивые – жен-подружек-однодневок. А потом гнил в камере и в зоне годами…

Пушкин отличался от всех воров, блатных и шаромыжек Симферополя еще и тем, как одевался. На удивление изысканно, элегантно, со вкусом.  Так, что если кто не знал, что он домушник, медвежатник, и коренной житель Бахчели, то непременно бы решил, что этот человек воистину интеллигентный, из другого мира.  Может быть, даже и не художник или доктор, а известный дипломат, случайно заглянувший по случаю в наш маленький, провинциальный и пыльный городок.

В те времена так одевались разве что дети обкомовских работников, больших генералов. Так одеться могла всякая форса, приблатненные, залетные, оседавшие на зиму в теплом Крыму ворюги из Москвы и Питера. Но он на них не был похож.

Его мама, уже увядшая красавица-модистка, Фрося-Шелковый Чулок, молоденькой красоткой, училась разбираться в моде где-то далеко, чуть не в Париже. А потом работала помощницей закройщика в Кремлевском закрытом ателье, где обшивались хоть и не первые лица, но замы замов с женами. Долго терпели ее загульный и скандальный характер,  за удивительное чувство красоты и безукоризненный вкус, но в конце концов вынуждены были расстаться. 

В моем детстве заказывать Фросе платье от раскроя до последней рюшечки, уже мало кто решался. Побаивались не только из-за Сашкиной «громкой славы», но и потому, что она сама стала вспыльчивой и сварливой. А после смерти мужа, который и увез ее на юг, в свой отчий дом, подальше от небезопасных столичных имен, стала еще и запойной.

А вот если кому что перешить, перелицевать, приукрасить бантиком, тряпичной хризантемкой, навести на простецкий пиджак пижонский лоск, или из «никакого» платьица сделать едва не вечерний наряд, то эта работа как раз для нее.

 Кличку Шелковый Чулок – она  получила за привычку всегда одевать шелковые чулки со швом и пяткой.

И лютой крымской зимой – это когда почти минус десять, и на ставках Нижнего Абдала и кожкомбината можно кататься на коньках, и в страшный ливень – это когда в Симферополе,  с Красной горки и с верховьев улицы Крылова несутся реки, сравнимые разве, что с течением Днепра чуть выше Киева, или даже в безумную крымскую духоту-жарищу  –  это когда пот по спине и между ног так струится, что туфли на дороге оставляют мокрые следы – Фроська  все равно выходила на улицу в шелковых чулках.  

Она  могла отправиться в ближайший магазин на Лермонтовский поворот или в военторг на Полярной за пузырём или хлебом с всклокоченными волосами и не накрашенными губами, но в изумительном китайском шелковом халатике и при своих шелковых фильдеперсовых чулках со швом и пяткой.

Мама привила сыну такой вкус, что он мог одеться так, что «денди лондонскому» и не снилось.

 Как-то Пушкин вышел из тюрьмы по амнистии, и по этому поводу несколько дней гудела вся Бахчельская шпана.

Когда на маленький базарчик, то есть на Куйбышевский рынок, пришел Пушкин с шумной компанией друзей, я там был с мамой. И ничего такого особенного не заметил – ну Пушкин, а кто его у нас не знал, ну, с боржомцами, ну шумели, ну покупали кошелками, торбами…

Но когда мы вернулись домой, то я услышал, как мама рассказывает отцу: «…Ворвались в торговые ряды, чтобы скупить все, что там было. Орали, кричали, ругались… Представляю, какая будет пьянка-гулянка. Надо всех предупредить, чтобы из дома не выходили. А Пушкин, вообще,  был одет, в тот самый, как проболталась его двоюродная сестрица Нюрка,  украденный еще до посадки у секретаря севастопольского горкома партии, светло-серый шикарный бостоновый макинтош с черным бархатным воротником. На нем были коричневые крокодиловые штиблеты на толстой подошве, белоснежный, едва не до земли, шелковый шарф и велюровая,  широкополая шляпа…»

А вот про шляпу надо рассказать отдельно. По слухам и преданиям, шикарный головной убор,  принадлежал какому-то поэту, может быть, даже и Максу Волошину. Поэт в 20-м году за шляпу выменял юную графиню, которую вели на расстрел пьяные, революционные матросы товарища Бела Куна.

Матрос, проспорил  раритет товарищу, тот какому-то местному картежнику, который тоже не мог сложить цены  дорогому дореволюционному велюру. Так шляпа за долги отцу и досталась отцу Пушкина Фадею Фадеевичу, известному карточному шулеру.

Отец Саши, много лет промышлявший карточным мухлежом в обеих северных столицах, знал толк не только в картах, но и в высокой поэзии. Похоже, где-то там и приобщился. Он очень ценил настоящие стихи, а особенно Волошина, и, как говорили бахчельские сплетницы, завещал похоронить его в этой шляпе.

Однако мама, мечтавшая видеть в ней не только мужа в гробу, но и сына на настоящем светском приеме, припрятала шляпу подальше от кладбища. Много лет она обильно и регулярно пересыпала фетровое чудо нафталином, и сохранила в очень приличном состоянии.

Жаль, что сын в поэты и светские львы не вышел, но между посадками-ходками, с достоинством щеголял, на зависть врагам и радость близким, в слегка тронутой пятнами и годами, но все еще удивительно элегантной, шляпе.

Каждый раз, когда Саша  Пушкин откидывался, то есть выходил из тюрьмы, он тут же, приняв на грудь, вы ходил щеголем в родной Симферополь – куда-нибудь на Пушкинскую, на местный Бродвей, потом уже «Астория», «Отдых», «Симферополь»…

Однажды, поздно вечером, я имел наглость отправиться провожать домой девочку. Я знал, что провожать ее – дело небезопасное, что там, вверху улицы Воинской, где жила длинноволосая красавица, меня, скорее всего, встретят местные  пацаны и, за наглость войти на их территорию,  обязательно поколотят. Но кураж и желание понравиться меня подталкивало.

Где-то в глубине души я надеялся, что их не будет – уже поздно и темно, да и жила девчонка почти сразу за углом, от  улицы Лермонтова. Но мои расчеты оказались неверными – пацанва исправно несла уличную караульную службу. Подружка моментально юркнула в свой двор, а я со всех ног бросился наутек.

Юные охранники предусмотрели и такой ход событий – улизнуть на улицу Репина мне не удалось,  там была засада. Окруженный с трех сторон, я оказался в отчаянном положении и от безысходности и отчаяния, рванул было в сторону двора, где жила девчонка. И тут же оказался пойманным за шиворот…

Это был Саша Пушкин! Я, аж зажмурился. Это же была Его Улица, а это – Его Пацаны. Я понимал, что сопротивление бесполезно, и перестал дергаться.

Рука Пушкина в мягких, наверное, лайковых, перчатках, так крепко держала меня за шкирку, что было трудно дышать. Показалось, что настал мой смертный час, но неожиданно он сильным, с хрипотцой окриком остановил моих врагов,  достал из кармана зажигалку и чиркнул  подле лица. Пламя ослепило, я зажмурился:

-Ты чей? – спросил он.

Ответили за меня, но он грозно перебил:

- Цыц! Ты дядьки Петра сын?

Я кивнул.  

- А здесь что делал?

- Девочку провожал.

- А не знаешь, что нельзя?

- Я с ней в одном классе учусь…

- Все равно ночью нельзя, – угрожающе сказал он и, помолчав, добавил, – на этот раз отпущу, но только потому, что ты сын уважаемого человека,  да и с вашей большущей родней нет нужды связываться. Понял?

Рука самого знатного вора Бахчели,  разжалась. Я сделал несколько шагов и обернулся. Увы, ночь и черная тень от шляпы лишили меня  возможности увидеть его глаза.

А зимой все мы узнали, что Пушкин еще тогда, еще осенью, бесследно исчез. Ушел в своей элегантной шляпе поэта, крокодиловых «колесиках со скрипом», в краденом шикарном макинтоше с черным воротником, и не вернулся.

Говорили всякое, но, вскорости, когда умерла его мама, и единственного сына не было на скромных похоронах, все поняли – он исчез навсегда...